Веснянка

Да уж, пробиваться сквозь метровые талые сугробы  на старую заимку было непросто. Машину приткнули еще у поворота с зимника, а дальше, нагрузившись всяким барахлом, пошли,  как  танки на прорыв. Точнее, танк изображал дядя СерОжа, бронетранспортер следом – Светка, а пехоту под их прикрытием – Линка.
Траншею  глубиной по пояс Линки прокладывали почти до самой калитки - там снежный намет был поменьше, так что к дверям  дома подошли совсем легко.
«Мышки! Привет! Я пришла!» - Линка заглядывала везде, но обещанных мышек так и не увидела.  Ветка уже возилась с тряпкой, в домашней печке потихоньку разгорался веселый огонь, а дядя Серожа  мрачно ворчал на дворе, прокладывая шланг от колодца к бане. Вот тоже мне, лентяй городской – нет, чтобы ведром натаскать, насос ему подавай! А если бы свет отрубило?
***
Лавка так нагрелась от печки, что Ветка охнула, протягиваясь вдоль ее жаркого полотна.  И безо всяких слов, к утробно-мурчащей радости Сергея, приподняла тугие, женственно-налитые бедра. Глупый, это не для твоего кайфа, просто скамейка жжется! Осторожно опустилась к деревянной плахте, прижалась и снова, сдавленно и коротко, охнула. Уже не от лавки – без паузы, без предупреждения, без слов звонко щелкнул по голому телу распаренный тонкий прутик.
Нервно мотнула головой, напряглась. Сергей  понял, что поторопился. Провел руками по телу от плеч к ногам, словно выравнивая тело девушки на дереве толстых мокрых досок.  Проворчал как бы про себя, но так, чтобы она слышала:
- Зря опустилась… Так красиво ждала розгу…
- Попробую… потом… Сейчас не в том дело… - Тоже почти неслышно ответила, проникаясь жаром скамейки, обволакивающим теплом банного пахучего пара и… и ожиданием  острых полосок розги.
Сергей снова опустил прутики в горячую воду, побултыхал, стряхнул капли на тело – и не поймешь, какие там бриллиантики капель от банного пота, от горячей воды, а какие – только что упавшие от взмахнувшей розги.
- М-м-м… - Григорий чуть было не опустил поднятую было в новом замахе руку. Чуть было не переспросил, глупо и участливо «Что, больно?», но потом мелькнули в памяти, яркими цветными кадрами, моменты прошлой осени. От такого шлепка  она бы не замычала, вовсе нет…

***
Обещанных мышков не было, шарахаться по сугробам возле домика быстро надоело, зайцев с ушами возле молодых яблонь не наблюдалось.  Ну, скоро они там?  Чего возятся? Никак не нацелуются, что ли? Ой, да эти женихи-невесты-тили-тесто даже в баню еще не ходили! Вон, Светка, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, пришла с другого конца заимки, нарезав у забора целую кучу красивых вербовых веток. Ветка с ветками…
Почти все вербы унесли в баню, оставили только два букетика, самых коротких.  А все длинные унесли…  Линка старательно выставила оставшиеся в глиняной вазе, потом пошла посильнее топить печку, обожгла палец,  потом полезла на второй этаж, где была куча всяких увлекательных вещей. Бабуля говорила, что  дед тут даже пушку мог запрятать. Врет она, пушки большие, на подловку не втянешь. А вот эта висюлька красивая, надо будет домой унести! До конца все расшвырять не успела – Светка позвала ее в баню.
А вот там было здорово! Пахло как на новогодней елке – это оказывается, дядя СерОжа накапал на каменку маслом пихты. Линка одобрительно кивнула головой – хоть он и весь городской, а в хорошей бане вроде как понимает! Было не просто тепло, а по настоящему жарко, печка звонко стрелялась за закрытой дверкой, веники пыхтели,  мочалки шуршали, Линка визжала от ковшика холодной воды на красное как флажок тело…
Дядя Серожа зашел в смешных синих трусах.  Линка, как серьезная взрослая девочка, сначала прикрывалась ладошкой, а потом по примеру  сестры  махнула на это рукой и снова парилась, плескалась, шлепалась веником и пищала, когда дядя Серожа увесисто шлепнул уже не веником, а рукой.  - Изменник! – смеялась Света, уворачиваясь от шлепка уже по ее попе и красиво изгибаясь в жарком полумраке бани, пара, отблесков печного огня.
***
Сергей сомнительно сопел, чесал затылок. Понятное дело – зачем ему лишний человек, да еще в лице этой мелкой Линки? Ну, сестра, ну и что? Ну, в-общем  да, не совсем уж и вреднючая девчонка, но…  Но мы же туда не просто в баню едем!  Хм…  Чего-то я глупость сморозил… 
Тут  у них и так все непонятно, и если Ветка  тащит эту мелочь, значит, так надо.  Самому невтерпеж на эту «веснянку»…  «В апреле поздно, веснянка с вербой завсегда в марте». Ладно, ей виднее. Но если эта проныра Линка помешает, закопаю в сугроб и надпись напишу «У Светки была Линка, она ее любила, Линка не стала есть мясо, а стала подглядывать и мы ее закопали».
Тьфу, на стихи про попа и собаку никак не тянет.  И опять же, с этой вот вербой… ремнем бы лучше, с прутами опыта ну совсем ведь у меня нету, я же не ее дед, который наверное три поколения перестегал, но снова в Веткино упрямство, как в каменную стенку:  подавай ей вербу  и все тут…
Ладно, поехали!
***
Он успел уже ободрать два вербовых длинных прута, когда Ветка заметила, охнула и силком отняла пучок:
- Ну что ты за  чурок у меня такой! Ёлупень городской… Пушистиков нельзя руками обдирать, они должны на «веснянке» сами отлететь! И стегают вербовкой как раз так, чтобы они отлетели напрочь, тогда новый прут берут и снова…
Сергей наморщил лоб – что-то я где-то вроде такое читал…
- Да ни фига ты не читал. – смущенно покосилась на него Ветка. - Про это не пишут, это ЗНАТЬ надо.
-  Выходит, ты как-раз и ЗНАЕШЬ?
- Знаю. Может, со временем  и ты в знатные попадешь. Дедул  вроде на тебя уже не особо косится…
Возразить было нечего. Почти двухметровый, немного нескладный, но жилистый силач дед Георгий с первой же встречи как-то инстинктивно дал понять свое полное превосходство.
- Лесовик, чертяка коряжистая… - ласково, но  за глаза ворчала Светкина бабка, а другие характеристики деда, услышанные  в этих глухих краях, были Сергею пока непонятны. Что-то постоянно ускользало, мелькало на грани понимания и снова уходило в таежный туман.
***
Третий стежок получился вроде лучше двух первых. Вот сейчас мы обтрепем на ее попке все эти пушистики,  а потом.. . потом!!!  Нашла тут тайну, тоже мне обряд… Зачем было крест с шеи снимать? Пошлепал вербочкой и…  Гм…   Взмахнул было  снова,  но Ветка вдруг отстраняюще приподняла руку, оторвалась грудью от лавки и села. Не глядя на него, негромко сказала:
- А вот теперь кликни снова Линку, и жди нас на дворе.
И что-то было в ее голосе такое, что весь из себя цивилизованный и «дальше-некуда продвинутый» дядя СерОжа, как его сразу обозвала Линка, послушно опустил прут, неловко повернулся и только вдогонку поежился от ее голоса:
- Оботрись да оденься… Там зима все-таки!
Едва не обернулся. Почудилось, что- ли? Не Светкин, не юный был голос. Голос зрелой женщины, голос глухой матерой тайги, не порченной человеком, точнее,  человечками.
Едва скрипнул банной дверью на выходе, как из заимки чертиком из шкатулки высунулась  Линка, все еще красная от недавней бани.
- Возятся, все возятся… – деловито заворчала, старательно подражая бабкиным интонациям.  – Стели вон тут, у дорожки! – сунула Сергею  какое-то серое рядно. - И жди, щаз приведу тебе твою веснянку!
Сергей ошарашенно повертел в руках рядно, развернул его – длинное и узкое, как половичок. Стелить? На твердо-подтаявшем  снегу?  Да фиг вас поймешь… Ладно! Послушно протянул серое полотнище посреди дворика, точно между баней и домом. Встал рядом, растерянно поглядывая на дверь. А чего дальше-то? Да уж, ты не дед Егорий, что-то ты пока в знатоки не тянешь…  Хоть еще три форума заведи, а вот тут все другое будет! Додумать не успел. 
Клуб пара привычно вытолкнул банную дверь, окутав неясные тени. Первая была пониже – ну, блин, закаленные тут девочки! Линка , как есть голышом, словно тянула за руку Ветку, тоже полностью голую…  Нет, не так. Они не были голыми. Они были обнаженными. Чистыми, распаренными, светящимися на фоне все еще белого, голубовато-чистого  весеннего  снега. Левой рукой Линка сжимала толстый пучок распаренной, в слипшихся пушистиках, вербы, правой – руку старшей сестры.
Кутаясь в один лишь только пар, гордо подвела ее к Сергею  и деловито, старательно, почти не путаясь в словах, выговорила:
- Вербой чистой весенней прими чистую деву на честную правку, вербой чтобы билась, а тело чтобы вилось.
Запнулась, вспоминая, и договорила, уже не Сергею, а Ветке:
- Ложись, протянись, вербе покорись,   руку бьющего запомни!
***
Про «веснянку», тогда еще непонятную, он услышал обрывочно – с разрешения деда Георгия-Егория «смолокурил» в сенях, а не на улице. Сквозь толстенные бревна стен и пушку не услышишь, но рассохшаяся дверь пропустила пару-тройку слов:
- Бабуль, выведи меня к нему на веснянку…
- Очумела? Туда  безгрешно-чистая только вести может.
- А ты ровно грешная у меня.
- Ты у меня похихикай! Нашла чем хихикать… Линка вон пусть ведет. Я ей все обскажу, как надо.
- Стремно, бабуль…
- А с неженатым незамужней разъезжать не стремно? Погодь у меня, опосля веснянки я тебе сама добавлю, ужо по другим делам… вона плетка, завсегда на стенке! Иль забыла ее?
- Забудешь тут,  как же…
Через дверь не видно, но он зримо представил, как Светка поежилась при этих словах.
Плетка там висела знатная, уж он в этом деле понимал. Шороху еще постараться надо такую сделать, а тут и без него плели такие, что обзавидуешься! Права Светка – такую и с одного раза не забудешь, а уж она-то с ее характером всяко не раз и не два… гм… размечтался…  И что там у них за «веснянка»  такая?
***
- Ложись, протянись, вербе покорись!  - Линка снова потянула послушную Светку за руку, хотя Светка и без нее знала, что делась. Легла на серую полосу рядна, сразу просевшего под ее телом, протянулась… осталось покориться вербе, но это было уже интересно только им двоим , уж никак не Линке.
На чердаке было еще много всякого-превсякого,  а эти тут пусть стегаются, сколько им надо. Вот смешные,  в прутики играются, как будто он вправду ее пороть станет.  Дедуля надысь Ветку порол – вот это было да, Линка у нее тогда на ногах сидела. Бабуля велела сесть и держаться, чтобы не скинула – попробуй тут удержи, когда Ветка задницей то в стороны, то вверх, то ногами всю Линку подымала… Цеплялась  руками за лавку, старательно усиживала Веткины ноги, с восторженным ужасом глядя, как заблестело от пота голое тело старшей сестры, как вспухают на нем полосы, как с неторопливой оттяжкой лижут его пареные черные пруты…  Вот так вот порят, не этими пушистиками. Ладно, играйтесь, а я пошла на чердак. Ой, одеть надо бы что, вам-то все едино, у вас тут веснянки,  а мне чего с вами тут голышиком торчать??
***
Накинутый на плечи полушубок мешал. Не размахнуться толком…  скинул, даже не заметил сыроватого холодного ветра. Да и фиг с ним, с  ветром – Светке голышом на этой дерюжке, все равно, что на чистом снегу!
Верба в руках – три длинных прута с «пушистиками». Еще две «троечки» егоза-Линка уложила рядом . А сколько надо стегать-то? И не спросишь уже… У лежащей Светки – глупо, у Линки наверное тоже. Ну, может, рука сама подскажет? Или Светкино тело, так призывно и жадно протянувшееся перед ним в ожидании прута?
Хлестко легла розга, мелькнули  серыми каплями на снегу отлетевшие «пушистики», недвижно замерла перед ним Светка. Легкий парок распаренного от жара тела уже сходил на нет – краем сознания он понимал что надо бы быстрее, пока не замерзла, но ведь согреется, да? Три… пять… Черт побери, в основании розги на трех прутах еще целых три пушситика… они далеко, от концов это же сколько стегать надо чтобы отлетели… а рядом еще два по три… псильней, подлинней, чуть наискось – вот! Сразу два! Втихаря, чтобы никто не видел, (кто - никто?? Тут на семь верст окрест живого нету!)  сковырнул упрямо оставшийся «пушистик», наклонился за новой розгой…
- Пусть… только… сами..облетают! – носом между рук, не поднимая головы, упрямо-недвижно. Как  поняла ,как заметила? А-а, неважно… Сами, так сами! Вввот! – наконец дернулась изогнула бедра и ноги. Наконец, все ярче наливаются на молочно-белом, ярком теле ровные тройные плоски вербы, серой дробью пятнуют снег отыгравшие свое «пушистики». Считать? Глупо! Дурак, сказали же – пока все не отлетит. Вот! Еще-о!
***
Сквозь щелку на чердачной дверке Линка видела все, что надо. Довольно засопела – вот, наконец-то! Хватит прутами махать, не для порки положили!  Наклонился над рядном, сграбастал Ветку в обнимку,  поднял на руки,.. умный этот Серожа, не в дом понес, а в баню.
Ты только там ее сразу на спину не клади: полсотни в три прута - не любовные игрушечки!  Представила ,как он ее, не поворачивая, … ой…густо покраснела, дала сама себе подзатыльник и сама себе, в щелястую дверку, показала язык.
Я себе тоже такого найду. Я его всему научу, а то играются тут… нет, чтобы сразу… совсем покраснела и под горящими щеками почувствовала, словно торкнулись иголочки. Веснушки , что ль,  полезли?
Ну и ладно. Ну и пусть. На то и веснянка.

А-Викинг

Дятел
Дятел  неторопливо,  как-то даже лениво, все закатывал и закатывал серую от стирок рубашку на правой руке.  Аннет зло тискала губы, распростершись в ужасно позорной и неудобной позе – зад высоко задран, ноги чуть спущены вниз, туго схваченные ремнями на наклонных досках типа креста, руки строго впереди, с зажатым в пальцах распятием. Захочешь, не уронишь – на запястьях тонкие злые полосы коричневых ремней, обвязавших и руки, и крест. Когда вскинешь голову, дернувшись от полыхнувшей боли на бедрах – в глаза сразу отблеск от распятия… Наверное, так и надо – Он терпел и нам велел, но почему этот клятый дятел, скушай его дьявол с потрохами так долго, так гадко, так противно, так  медленно и так тупо закатываеn,  закатывает и закатывает свою клятую рубаху??? Долго еще будет юная леди так постыдно лежать с раскрытым задом и всем остальным???
***
В школе мадам Луизы его не любили.  Даже не за то, что был одним из трех сторожей, которые по совместительству  «трудились» над воспитанницами в особой комнате за  дверью с толстой обшивкой. Даже не за то, что был почти немой (нет, не совсем уж немой, просто почти никогда и ничего никому не говорил). А за что? Да кто его знает. Может за то, что был страшен как тот Квазимодо из французского романа? Мадам Луиза давала им читать этот роман и даже спрашивала там про какие-то "нервические нюансы". Нет, за уродское лицо и за длинные как у обезьяны руки не любить нельзя, это не по-христиански. Правильно?
Ну, он вообще не умеет улыбаться. Ну, смотрит на приведенных в комнату девушек, как на очередное бревно, которое нужно распилить на заднем дворе и расколоть на чурки. Разве это тоже грех?
Не знаю. Не любили и все. Даже старичок Паркинс пользовался у девушек большей любовью, хотя всегда противно, гнусно хихикал, пока девушка занимала место на станке для наказания. Нашел, над чем хихикать! Сам бы вот так разлегся, когда попа выше головы и ноги в раскидку, когда можно увидеть это…ну, то что видеть у леди нельзя…
И не просто увидеть, там все как бы само раскрывается, когда вот так ноги, когда высоко и неудобно, когда… и тут это противное хихикание, от которого кровь на щеках не от неудобной позы, а от стыда.  Но вот Паркинсу прощали даже эти противные хихики, а Дятлу… Его просто не любили, и все!
***
Наконец-то… Его рука длиной в три морские мили наконец-то закончилась и рукав рубахи на ней - тоже. Закатал… Вот же гад,  еще и поправляет! Можно подумать, что если рукав будет лежать неровно, мне тут будет легче! Хотя какое ему до меня дело! Клятый Дятел, сейчас возьмет длинную тонкую трость из той треклятой корзины и от судорожной, горящими гвоздями вбитой в зад боли, я буду постыдно и тупо кричать…
А это еще зачем?? Зачем он вытащил из волос гребешок? Волной упали вниз, покрывая спину и руки, тяжелые локоны темных волос. Тяжелыми шершавыми ладонями провел по плечам, убирая их со спины – мне что, сегодня и спину приговорили бить??? Я не могу так! это нельзя! это много!!!
Когда секут спину, не надо ложиться на этот станок. Спину секут стоя, вот у того столбика, и узкая длинная плетка кружится вокруг тела, разрезая на полосатые от рубцов кусочки отчаянные стоны и крики девочек.
Плеткой не секут на станке! Ты с ума сошел, клятый дятел!
* * *

Милена недавно даже пыталась его купить. Ну, нельзя было ей в тот день идти в комнату за тяжелой дверью. Там, за оградой, вот-вот послышался бы негромкий осторожный перестук копыт и, шурша плащом сквозь кусты, пробрался бы юный паж герцога. Милена гибкой змейкой скользнула бы сквозь давно прогнутые прутья ограды, а тут.. А тут сухой речитатив мадам Луизы, сухие цифры в «сорок тростей по обнаженным чреслам на станке высокого уровня», и куда там уже нежные руки нежного пажа, если шатаешься от боли и усталости, сползая с мокрых от пота досок станка?
Клятый Дятел укладывал ее три соверена на спину, стегал тростью зад и, когда монеты звенели на пол, лениво поднимал, снова укладывал на спину и снова вбивал длинную трость в орущие от боли ягодицы девушки. Ну, разве не сволочь???
Говорят, пытались подкупить и раньше, но кто его знает… А Милена потом полночи стонала и кусала подушку, в забытьи бормотала что-то и про пажа и про соверены… Вот ведь гад – он что, королевский соверен за награду не считает? А попробовал бы пронести эти соверены в заведение нашей мадам, когда даже корзину с пирожными дотошно проверяет эта дура и дылда мадам Софи!
***
Ну чего пристал к моим волосам? И без тебя этим гребнем вечно беда – не расчешешь. Виновата я что ли, что они такие густые? Убери на фиг свои руки! Хотя ладно… Ишь ты, не рвет ничего, не дергает,  аккуратно как провел гребешком… или это другой какой? У меня он, если честно, совсем не очень, и зубчики повылетали, и дерет пряди иногда. Пока дождешься от маминого воздыхателя, пока обещанный пенсион сюда перешлет. Пока еще с того пенсиона гинею на хороший гребень или на духи с настоящего Парижа…
Точно, другим – вон мой, ломаный, лежит впереди на какой-то подстилке – а этот мягкий такой, ну будто сладкий.. Не Дятел, а заправский парикмахер! Клятый рок, какие у него грубые руки! По щекам провел, будто ржавчиной корабельного якоря самого старого фрегата флота ее величества! Нет, ну зачем я так, я видимо несправедлива к нему, он осторожно ведь…
А ведь правда красиво, когда вот волны расчесаны? Да? Мотнула головой, волна волос сыграла, и он легонько так, своей якорной пятерней, по голове, затылку, словно без слов – лежи спокойно. Куда тут спокойно, дятел ты чертов! Тебя бы вот так, с распятым открытым задом, на позорном станке… оооо! Касание этой клятой трости… легкое,  словно ветерком, и от того страшное – сейчас поднимется вверх, замрет и как страшная божья молния врубится в мое.. голое… беззащитное..
***
Девушки не зря его прозвали Дятел. Вон там, за забором, в кривом сосняке тоже прилетают и стучат так же размеренно и тупо,… как и он, этими длиннючими гибкими тростями, по бедрам наказанных девушек – тупо, как по дереву. Удар-удар-удар… хоть извивайся, хоть сжимайся, хоть стони, хоть закричи – удар, удар, удар. Тупо по счету, ровно, как старые часы в темном коридоре дортуара…
И все как в тех часах – замах маятника… удар… рывок бедер и ног девушки,  и звуки так же тупо, глупо и размеренно – хлест по голому телу, тонкий скрип станка, отчаянно-молящий вскрик. А ему-то что? Ну, кричит девочка, ну взахлеб слезы «Больно!». Конечно, больно. А зачем тебя сюда положили, зачем ровными рвущими рубцами покрывают голые бедра? Чтобы было больно! А ты кричи, кусай губы, сквозь муть слез вглядывайся в зажатое пальцами и веревкой распятие.
…
Ну, бей же, клятый Дятел! В прошлый раз я ничего тебе не закричала! И сейчас не закричу! Наверное, думал, что я как Миленка или Агнешка, буду орать во весь рот «Больно, миленький не надо!». Ничего ты не миленький,  я губы насквозь продырявлю, но ничего ты не услышишь, как и в прошлый раз. И будут твои дятловые старые часы стучать только два раза из трех – удар и скрип станка. И ничего от меня, ни звука! Вот бы научиться, чтобы и лежать как мертвая,  чтобы ни движения, ни шевеления, ни судороги голого зада под этим …ооооой…. Больно же как, мамочки!!!
Ничего ты не думал, тебе думать нечем,  свои обезьяньи руки на всю руку отмахнул, трость эту до потолка задрал и вбил мне в голое… уууууу…. Надо воздуха побольше и зажать, зажать, зажжжать в себе, и звук, и удар, и стон, и ни чего ты не услышишь, и пусть пополам от удара попа, и пусть трость разрывает тело на части, пусть … пусть…
Ты чего? Зачем это? Приличная девушка не пьет виски!
…
Приподнял голову за подбородок. Молча подсунул к губам темно-серебряную чашку. В нос ударило странным и горячим запахом. Виски??? Как леди Ровене, прикрывшейся одними лишь волосами и нагой воссевшей на лошади?  Обожгло язык и горло. Закашлялась. Леди виски не пьет!  Или пьет, как Ровена? Ну что я снова про то же… противный вонючий виски заскорузлых моряков флота ее величества…
Теплом по всему телу… Клятый дятел… Ну ладно, просто Дятел… Зачем ты это… мне все равно тяжело, мне все равно жутко больно, клятая мадам приказала три дюжины длинных тростей, мои бедра будут в лохмотьях разорванной кожи, а горло будет сорвано от истошного, жалкого и глупого крика…
Я молчала? Да? А как ты сказал об этом? Тоже молча?? Снова виски… ннну… и руки снова на плечах,  на волосах, на щеках. Ну, грубые, ну и что… Не с шелковыми лентами на балу, а с тугой тростью на голых, измученных, намертво сжатых бедрах сплетаюсь я сейчас на твоем станке…
…
А еще говорили, что ты неграмотный. Даже записки от мадам тебе читают сами девушки, запинаясь и хныкая, когда входят в эту пропахшую розгами и страхом комнату. Зачем он мне развязал руки? Опять деревянные мозоли на моих запястьях – гладит, покручивает. Да, там полосочки от тугих ремней, ну ладно,  я сама,  потом… Нет, лучше ты, вон как одной пятерней сразу всю руку мне… Это я виновата сильно рвала руками в ремнях, не надо было. Просто я хотела молчать, а ты бил очень больно, я не могла вот так просто. Ты знаешь, как жутко бьет голый, расставленный, поднятый зад твоя гибкая палка?
А зачем мне эта записка? Я же честно сказала тебе что три дюжины, а записку принесли потом, там же то же самое. Что???? За что, почему, так не честно!!!
Еще две дюжины…спина… плетеная кошка… моченая в уксусе витая плеть… ты все равно читать не умеешь! Это мой голос? Такой запинающийся, постыдный, глупый голосочек с мольбой? Нет!!! Выдохнула. Снова набрала воздуха. И громко, четко, как положено достойно леди:
- Две дюжины кошек в уксусе по обнаженной спине, не жалея, до полного вразумления грехов.
Слышал, да, Дятел?? Ну так отвязывай ноги, веди меня к столбу, вяжи там  к верхним кольцам и делай что тебе велено… Только не жди, что я буду просто так кричать тебе о пощаде. Тебе постараться придется, тебе и твоей клятой витой кошке, что уже шипит в миске с укусом!
…
Горничная Ойра, она почти что из мавров, такая же еще смуглая и круглолицая, как-то шептала старшим девушкам в дортуаре – этот Дятел если захочет, даже саму мадам Луизу не послушает. И еще более страшным шепотом говорила, что раньше, в былые годы, и наша мадам Луиза вроде бы лежала на его станке, только это было  в другом заведении и все там было другое. А что там было и как, и что было другое, Ойра и сама толком не знала. Хотя даже воспитанницы подмечали, как иной раз смотрит недоступно-холодная мадам на проходящего мимо вечно сутулящегося, невзрачного и неслышного Дятла..
Хрустнула бумага в сжатом кулаке. Перед ее глазами, напоказ. Упала скомканным клочком в едва тлеющий камин. И без него тепло в холодной комнате, когда изорван зад тугими синими полосами трости. Снова приподнял за подбородок. Снова погладил голову, щеки… то ли прижал, то ли погладил гибкую голую спину.
Зажмурилась, прикусила губы, чуть-чуть, ну совсем чуть-чуть, отрицательно качнула головой в его ладонях – нет, нельзя нарушать правила. Сгорела бумажка, но мы слышали оба. И пусть будет как будет. Ну перестань, Дятел! Не гладь щеки, не трогай мои волосы! Оооох, ну зачем так сладко такими грубыми руками по спине и бедрам… не надо… не делай из меня сладкий стонущий кисель под мужскими руками. Я сильная девочка.  А жалость унижает. Правда, Дятел?
А как же тебя зовут? Как стыдно… даже ни разу не слышала, и не знала…
…
Тускло звякнули медные тяжелые пряжки ремней, которые держали ноги. Не надо, я сама  могу встать. Мы же решили с тобой, что я сильная девочка. Ой, ну чуть не упала… ну ладно, это не я виновата, просто так огнем резануло исполосованные бедра, что я просто пошатнулась. Ты понял, я знаю – твои руки больше не держат мне талию. Стыдно открыть зажмуренные, пропитанные слезами глаза. Какой ты глупый, стыдно потому, что я стою между станком и столбом, никуда не иду, стою голая, открытая перед тобой. Нет, не буду я открывать никаких глаз… Ну и что, что твои руки так хозяйски гладят мне груди и все-все тело? Это можно и не видеть… это можно просто чувствовать.
Странно… как можно молча извиняться… а ведь ты извиняешься я знаю. Ну и не надо. Солдат выполняет свой долг, юная леди тоже знает свой долг. Я сама подниму руки к этим кольцам на столбе. Вот… вяжи. Туже! Иначе я не смогу, я не хочу падать у столба и тупо рыдать от боли и слабости. Я сильная! Вот!
Как тупо воняет уксус… брызги… это он стряхнул лишнее с плети. Сейчас, подожди… я встану ровнее, откину голову… прижмусь к столбу. Аккуратно подтяну живот и стройно встану всем телом.  Твоя леди ждет плетки, сэр Дятел…
…
Бегло колышатся свечки. Поздний вечер. Странно, а почему вечер? Я была в той комнате утром!  Милена чего-то шепчется с горничной. Дуры вы все… ну, принес меня Дятел, ну и что? Какое вам дело? Ишь  ты,  заедает их - на руках видите ли нес, бережно… Не за ноги же волок!
Носом в подушку. Руки чуть впереди, так удобнее. Ой, как горит все… нет, стонать я все равно не буду. Сегодня и так хватило, стыдно… Губы пухлые, вздулись, искусала вкровь, дура. Ой, а что это под подушкой? Тихонько нащупала, тихонько подсунула к краю… глянула.
Красивый какой! Вместо моего, сломанного – настоящий серебряный с оправой, с длинными зубками – тот самый гребешок. Как он мне по волосам… и руками.. и этим гребешком…
Дуры вы все! Никакой он не дятел! Его зовут Джеймс! Отставной канонир флота ее величества Джеймс!
Р.S. И вообще вы все дуры неграмотные! В записке было четыре дюжины треххвостых  витых плетей-кошек с уксусом. Джемс сказал, что написано точно так же, как десять лет назад для мадам Луизы. Когда она еще не была такой мадам…
Р.Р.S. А где я видела такой гребешок???
А-Викинг

Классика

…Мокрая розга прочертила тугой зад чуть наискось, звонко щелкнув тонким кончиком по краю лавки. Натка коротко и сдавленно охнула, а Папик так же коротко чертыхнулся – лавка не попа, с одного неудачного удара кончик прута сразу отломился, укоротив розгу сантиметров на пять. Ничего, зато потолще будет… Снова сплетение коротких звуков – короткого легкого свиста на теле, короткого яркого стегания, короткого приглушенного «м-м…!». Вторая розга легла лучше – может, оттого, что Папик отошел чуть назад, может, приноровился, а может и Натка почти незаметно приподняла над лавкой бедра…

***
Гордое название «Тюбинг-кросс-плаза» перевести на нормальный язык было трудно. Особенно «плазу» в сочетании с автомобильной покрышкой, обтянутой чехлом – хотя посетителям крутой горы на среднем Урале было явно по фигу. По фигу не гора, а то, как называется самое крутое место отдыха райцентра – ну совсем рядышком от крутых полутораэтажных коттеджей местной знати и «олигархов в два магазина».
Короче говоря, тюбинги летели с «плазы» вниз через трамплины и виражи, дети пищали от счастья, дородные матроны, едва влезшие в середку тюбинга, радостно повизгивали, их кавалеры, оторвавшись от пластиковых стаканов, вместо тюбингов летели вниз на собственных задницах: всем было хорошо, весело и почти не морозно. Опытные хозяева «Тюбинг-кросс-плазы» даже держали два буфета – один на старте, второй внизу. И правильно – кто это по трезвяне обратно на такую гору назад полезет, да еще с тюбингом на привязи?
Папик* тоже слегка размялся в верхнем буфете – кстати, не пришлось  даже оттопыривать презрительную губу – в скелете старого «Икаруса», приспособленного под буфет, обнаружился даже неплохой виски! А Натка, покосившись в сторону тюбингов, с твердой решимостью пошла влево – на трассу, пробитую нормальными лыжниками. Помахала Папику рукой, поправила прикольную шапочку с помпончиком и старательно пошла по трассе – «Райцентр-Ванкувер»))).

***
… Горящая полоска на бедрах приглушила наивное желание «слышать». Почему она решила, что должна «слышать» звук стегания по собственному телу? Даже резкого сердитого свиста розги почти не слышала – вот только мелькнет неясная тень от взмахнувшей руки - и тут же резкой линией огонь на голом теле… Какое тут слышать! Разве что свое собственное «м-м-м»… Не, надо все равно услышать… прикусила губы, задавила в себе пятое (или шестое?) «м-м-м!» и успела только ухватить негромкий скрип дерева. Только на очередной вспышке огня – «м-м-м- опять на том же месте… ой блин, больно!!!) поняла что это скрипнула от ее тела лавка – широкая, темная, длинная, тяжеленная… настоящая лавка! И дернулась еще сильнее, еще охотнее – почти попала в такт удару, круто вильнула задом, выгнулась – ооохххх… меня секуууут… по-настощеммм…мммм!

***
- Вау! – художественно утонув в сугробах, притороченный справа от основных корпусов бывшего санатория домик с зеленой крышей сразу настраивал на какой-то сказочный лад. Резные наличники, не  стилизованные, а реально толстые бревна, бурливый дымок из трубы, едва пробитая тропинка к крылечку. И даже противно-нерусское «Вау!», которое так бесило Папика, осталось без последствий: даже его проняло предоставленным на пару недель местом отдыха.
Внутри было еще лучше – таких мастеров надо на рублевку звать: если и была стилизация под старину, значит, она наложилась на старину настоящую – не будет же мастер специально трещинки на русской печи делать! Печку можно было даже топить – хотя почти и не видные за досками обшитых стен батареи отопления и без того работали старательно. А уж пристроенная в торец дома баня была выше всяких похвал – крепко настоенным ароматом трав и веников сваливало с ног даже в предбаннике.
- Вау! – там была даже кадушка! Настоящая, липовая, с проушинами, которую Натка самолично вытащила в коридорчик, сразу же гордо названный сенями – «Розги держат в сенях!» - то ли вычитала где, то ли Папик сказал… Не важно!

***
… Кольнуло болью в прикушенных губах – перестаралась, чтобы молчать, дурочка… дурочка с переулочка, не порть губы – дернулась вперед, подтянула руки и вместо губ отчаянно куснула толстую, мохнатую веревку, туго спеленавшую запястья…
Или это он перестарался, протягивая мокрый прут на тугой, желанной заднице девчонки? Молодец, сама догадалась – зря что ли связывал? Теперь ей полегче будет… наверное… десять!  И еще разок, снова с короткой протяжкой,  в ответ с крутым изгибом тела, вскинутым коротким ударом зада, судорогой стройных красивых ног. Красиво лежит девочка… умница… И веревка хорошая, как она ее назвала? Пенка?** Ничего, выучишь название – двенадцать!! Молчит ведь, негодница-упрямица! Ничего, все впереди!

***

Папик неторопливо протащился по сугробам на опушку у лыжной трассы. Мимо с шелестом пролетел лыжник, неплохим коньковым ходом. Потом второй, третий… Минут через десять мелькнули уже знакомые лица и костюмы. Еще десять минут – снова… Папик махнул рукой, тормозя одного лыжника, словно машину на трассе:
- Не видели там девушку в сине-белом костюме?
- Это которая классикой идет? Уже поворот прошла.
Папик глотнул из замерзающего в руке стаканчика. Гм… Классикой?
А Натка и не знала, что идет «классикой». Просто сопела себе под нос, шуршала лыжами и каждые сто метров останавливалась – то красивые заснеженные деревья, то стук дятла, то тихий шепот упавшего с сосны морозного сугробика…
Приехала довольная, раскрасневшаяся, сделала завлекательную потягушку (на зависть снова пролетавшему мимо лыжнику) и снова пошла на круг. Папик терпеливо ждал. Тем более до буфета недалеко, а ребенок пусть потешится. Классика все-таки!

***
…Лавку пришлось освобождать специально. И вообще, использовать такую капитальную и тяжеленную конструкцию в качестве подставки под глиняные горшки и прочую фигню на кухне – полный маразм… Так они решили с Папиком на редкость единогласно, хотя повозиться, вытаскивая лавку из кухни к печке, все-таки пришлось. Длинная! Во весь Наткин рост, да еще и запасом. И широкая – когда Натка легла для пробы, даже не раздеваясь, краешки с обоих сторон шире попы были – а Натка у нас никакой не скелет, бедра 96 см. Вот!
- А что еще нужно, чтобы было «совсем-совсем-совсем» по-настоящему?
Оказалось, что нужно еще много чего. И в первую очередь – розги…
Далеко ходить не пришлось. Да и не смогли бы, будь роща чуть подальше – снега и так навалило, хоть прячься. Но березки порадовали – молодые, стройные, хоть коллекцию прутьев собирай, на все случаи жизни и порки. Натка уже в домике старательно примерила нарезанную лозу к своей попе:
- Вот  эти надо подрезать, а то длинные. А эти короткие будут, правда? – наивно-старательный взгляд из-под пушистых ресниц. Папик аж поперхнулся сигаретой, хотя мог и придержать поперхивание в запасе:
- Не, поверх джинсов мерять вроде не то, я сейчас так померяю… реально…
Тщательной примерке прутьев «в реале», то есть на голом теле, помешали сначала руки Папика, потом и он, гм… целиком. Даже до дивана не сразу добрались, но это уже к нашей классике отношения не имеет. Зато, отдышавшись, Папик наконец раскрыл секрет купленной по дроге на местном рынке квашеной капусты.
Натаскав в кадушку (ту самую, которую Натка уже вытащила в «сени») горячей воды из бани,  они в две руки замочили там свежесрезанные и уже (ну почти-что хорошо!)  примерянные прутья. И туда же Папик щедро вывалил всю квашеную капусту.
Догадливая Натка, так и не успев толком одеться после попытки примеривания (зеленая военная рубашка едва до талии и меховые тапочки – не в счет, правда?) подытожила:-
- Это типа для солености, да?
Подумала, почему-то поежилась и то ли спросила, то ли согласилась:
- А давай, ну… чтобы не «типа», а как по настоящему… солеными? Да?
Папик ну почти что согласился, потом сумел-таки оторвать взгляд от щедро раздетой девчонки и мужественно отказался:
- Нет, зайка, нельзя солеными. Это уж того… слишком.

***

Классический антураж этого домика, даже если забыть про хороший телик и явно не старорусский мангал на утоптанной площадочке слева от крыльца, не нарушал даже персонал – истопница, она же кухарка, она же уборщица, появилась только раз, при передаче ключей от всех подсобок и прочего. Убедившись, что Папик не совсем идиот и сумеет запихать дрова в банную печку без ее участия, на всякий случай оставила нацарапанный на бумажке сотовый телефон («типа  если чего надо…») и исчезла. Все остальное время им никто не мешал. Переодеваясь в лыжный костюм, Натка через стенку (Папик был в своей комнате – ага, как и положено!) сообщила:
- Надо было взять сарафан! У меня есть, настоящий, с вышивкой!
- А сарафан тебе  зачем?
Натка не стала пояснять Папику, какой он глупый и вообще что вы мужики понимаете! Перед настоящей лавкой, возле настоящих розог, перед самой-самой настоящей поркой – ну разве спущенные плавочки заменят  послушно вскинутый вверх сарафан?? А еще полковник, а еще умный… Чурка, вот ты кто!
Надувшись, загрузила в машину лыжи, втихаря показала ему в спину язык и все-таки по дороге засмеялась:
- На лыжах в сарафане!
Пока хихикала, они и нашли поворот на ту самую «Тюбинговую плазу»...

***
Баня была хорошая. Уж в этом они оба понимали неплохо, даже городской по сущности своей Папик.  Травами поддали в меру, чтобы сердце не в перебой, пивка где надо плеснули,  выползли из парилки красно-вареными раками, слегка повизжали (в смысле – она, Папик скорее охал) от ковшиков холодной воды. Бросало в жар и от бани и от желания – даже выговорила не сразу, а с придыханиями и перерывами, изгибаясь под его крупным телом:
- Сейчас… надо… розгами… сейчаа-а-с….
Мокрая, в спутанных мокрых волосах, забыв про всякую ерунду «задранных сарафанчиков», облизнув жаркие губы, встала на коленках у темной скамьи, протянула вверх и вперед руки.
Туго легли кольца пеньковой веревки,  холодком отдались по телу капли воды от встряхнувшися из кадушки розог. Без слов легла на широкие доски, гибко сыграла спиной и бедрами. Повинуясь его рукам, плотно свела ноги: да, он прав, не надо сейчас так открыто и призывно… не время… все будет потом…
Снова кольца веревок, уже на лодыжках. Плотно распялась на скамье, ткнулась лицом между рук, сквозь зубы, ртом в горячий жар холодной скамьи, напряженно и нервно вытолкнула слова:
-Секи меня… С-с-ссеки меня!

***
Обратно с «Тюбинг», которая «плаза», за рулем пыхтела Натка: Папик довольно мурлыкал от своей виски, как кот от валерьянки, а местные носители полосатых жезлов наверняка приметили чужую и небедную машинку… Чего нарываться, время на них терять?
Один раз, правда, чуть в сугроб не улетела – когда он ей про классику рассказал.
Ну, в сугроб не считается, вылезла, даже Папик за руль не пересаживался, а насчет классики ей очень понравилось. И вырвалось наконец то, что вертелось на языке не давалось в мыслях с самого утра:
- У нас будет классика! Совсем-совсем настоящая! Вот!

***
…Веревки, скамья, баня, печка, кадушка… В такт розге бились в голове то ли слова, то ли образы.  Жар свистящих прутьев высушил тело от банной воды, снова заблестело, заискрилось голое тело уже от капелек пота – билась, извивалась,  всем телом отдавалась прутьям девчонка, принмая резкие полоски то каменно сжатыми, то бессдыно оттопыренными, вскинутыми навстречу пруту ягодицами. Сквозь сжатую зубами веревку хрипела и мычала непонятные даже ей слова. Боженьки, как больно… Боженьки, как горячо… Боженьки, это все взаправду-у-у!!!
- …у-у-у!
- ?! – остановилась розга на замахе.
- Не слышала, скорее поняла, оттолкнулась ртом от веревки и наконец-то открыто, честно, в голос, вскинулся короткий просящий крик:
-  Розгу-у-у!!!

***
Как в горячем сне, еще вздрагивая и прикушеннно дыша сухими губами, ощутила под собой вместо лавки прохладные простыни. Толстой серой змеей упала с ног веревка, непослушный узел долго упрямился на руках. Сверху легла прохладная, влажная ткань – поежилась, дернулась, и он понял, послушно убрал с нее простынку – хочу лежать голая, исполосованная, чтоб вон то лик на темной иконе в углу смотрел на меня, грешницу… которую высекли… которая виновата… которую совсем по-нас0442ощему…
Почему-то прятала глаза от Папика, который настороженно присматривался – не того ли он девчонку? Натка с ремнями хорошо знакома, а розги не шуточки… Ткнулась носом в подушку, чтобы не разглядел горящих в желании глаз. Но может, тело выдало? Дрогнули ноги, сначала несмело, а потом решительно -  в стороны. Руки под груди, бедра повыше, бесстыдно блеснувшим снизу бедер, взмокшим уже не от пота… И снова хриплые, длинные, желанные стоны. Не отличишь от розги, правда?

***

Мерцал пристроенный слева от печки телевизор. В полумраке от экрана  почти и не видно, что тут все настоящее. И дом, и стены, и все-все-все…
И они настоящие. Папик настоящий, строгий и сильный, и она настоящая, голая и послушная, прижавшаяся к его боку. Сквозь ресницы, глядя и не глядя в ночной экран, сквозь спутанные волосы, шепча и не шепча, прося и приказывая:
- Я на ихней кухне соль нашла…
В его темноте вопросительно вскинутая бровь, осторожное касание припухших, еще жгущихся полос на бедрах.
- ??
- Я хочу настоящую классику… Я уже высыпала соль в кадушку. И у нас теперь буду самые-самые… розги…
Палец на ее горячих губах.
Мотнула головой, прогоняя этот вредный непонятливый палец:
- Я буду для тебя кричать!
Потом спряталась лицо на его груди и почти совсем неслышно шепнула:
- Нет, я буду для себя… и это будет совсем настоящее.

_________________

*Папик – сборное название серъезных дядечков, которые могут себе позволить не только возить девочку куда надо, но и делать с ней, что надо.
Прим. автора.

В данном конкретном случае – замаскированное название конкретного дядечки. Кстати, очень хорошего....
прим. Натки.

** Вообще-то это была пенька. Не путать с пенкой для бритья или для герметизации унитазов. Толстая, мохнатая, серая… красиво!  И руки держит очень даже неплохо! –
прим. Натки.