"Согласно обычаю" (С.Еремин)

Serge de K · 03.06.2008 11:25:40

Согласно обычаю

Автор Сергей Еремин

Здешние казаки потому и назывались гребенскими, что жили на гребне (возвышенности).
Если подняться на гребень до широкой лесистой возвышенности, прилегающей к северному склону снежного Бештау, то открывается живописный вид на все Пятигорье. Оно покрыто глубокими морщинами и похоже на корневую систему мощного бука, который словно тянет влагу из местной неторопливой Кумы и притока ее шумного бурного Подкумка, наливается силой для вечной жизни.
Семью старого казака Грицая Стародуба постигло горе. Сначала среднего сына Зиновия взяли на турецкий фронт служить не в своем полку. Казаки станицы Незлобной испокон веков служили во втором Терском полку пластунами. А дюжего Зиновия почему-то определили в артиллерию.
- Удружил тебе атаман, - подзуживали Грицая старики на сходке. – Знамо дело, не забыл он обиду за Христю.
Христина Говорова, молодая сноха Стародубов, жена Зиновия, долгое время до свадьбы гуляла с сыном атамана. А потом, вильнув хвостом, неожиданно для всех дала добро сватам от Грицая. Говорова была красивой казачкой. Томный взгляд, полные губы, статная, смуглолица, кареглаза с длинными светлыми прямыми волосами, по характеру легкая, игривая и веселая. Свадьбу сыграли пышную. Зиновий был вне себя от счастья, так и светился все три дня, что гулевали казаки. Но помиловаться с молодой женой ему долго не пришлось. Забрали родимого, да еще и с чужими. А казаку без знакомых станичников на фронте ой как не сладко.
Но это пол беды. То, что рассказала младшая дочь Любаша, вот это настоящее горе.
У Грицая никогда не лежала душа к семье Говоровых. Зная ее мать Катерину и ее похождения в молодости, ничего хорошего не оставалось ждать и от дочери. Но Зиновий, любимчик, в свое время упросил отца. Грицай сдался, о чем сейчас горько пожалел.
Дочка скороговоркой, давясь словами, рассказывала.
- Я за водой пошла. Слышу, из алычи знакомый смех раздается. Подошла ближе, так и есть. Христькины онучи торчат из ветвей, а сними рядом еще одна пара – сапоги, ох и большущие. А внутри что-то вроде борьбы и наша Христя смехом заливается. Я бегом домой…
На полуслове ее сшиб удар отцовского кулака…
- Замолчи, соплячка, - вскричал Грицай и в сердцах, сорвав со стены веревочную плетку, принялся охаживать распластавшуюся Любашу.
- За что, батя, за что? – кричала малолетка, катаясь по полу и суматошно махая руками, не зная, что прикрывать.
- А-а-а…, подлючее семя, кто вас только родит такими?
- Уймись, Грицан, - подскочила мать. - Причем тут дитё? - И повисла у мужа на руках.
- Суки… - только и нашелся отец, отбросил плетку и выскочил во двор.
Только у тына он опомнился. Горькие слезы душили старого казака.
“Знал ведь, знал, чем кончится. Почему не переубедил сына? Какой позор на старости лет…”
- Здорово, Грицан, - через изгородь раздался знакомый голос.
Михась Сердобый, здешний атаман, накручивал цигарку.
- Судя по виду, и ты уже знаешь. Разнеслась весточка по станице…. Ты не думай, то не мой сын был. Люди дознались. Из цыганев какой-то напаскудил. Они за Кумой табором стоят. Я послал, было казаков вдогонку. Но разве чернявого поймаешь? Мне ихний гульбаши пообещал, что снимут табор, уйдут из наших мест.
- Мне это до лампады сейчас.
- Понимаю…Речь сейчас не об этом. С девкой разобраться надо. Раз слух пошел, на тормозах дело не спустишь. Сходку надо собирать, а там один расклад, ты наши обычаи знаешь. Забьют, к черту, бабочку.
Да, порядки здешние к прелюбодеям жестоки. Последний раз, Грицай это хорошо запомнил, три года назад замужнюю бабу, Людку Васильеву, так наказали. Задорная песенница была уличена в связи с пришлым иногородним батраком. На сходке постановили: высечь с прохождением.
С утра на майдане собралась толпа, вооруженная прутьями, палками, кожаными ремнями, даже молодые бабы пришли с грудными детьми поглазеть на редкое зрелище. Любопытство победило страх. Ждали виновную и злорадствовали. А когда показалась телега с оглоблей, к которой по обычаю муж привязал Людку, наэлектризованная толпа подалась вперед. И началось…
- Сука, гадина, опозорила станицу, бей ее, бабы.
А Люда высоко держала голову и всем обликом статным показывала свое бесстрашие. Она неторопливо поклонилась набегающим, насколько позволили связанные руки, и со всей силой прокричала:
- Не виноватая я, простите, станичники.
Но в последний момент, вздрогнув от приближающейся черной массы, повторила как-то странно тихо, оглядываясь и обращаясь как бы ко всем.
- Родненькие, что же вы делаете?
Закрыла глаза и часто задышала, отдав себя на произвол судьбы. Телега продолжала двигаться, Люда за ней, а с двух сторон ее уже во всю били передние, чем попадя, и уже подбегали остальные. Особенно лютовали старухи и подростки. С несчастной уже сорвали белую сорочку и били по голой спине, превращая ее в кровавое месиво. Казаки держались особняком, на расстоянии, выжидали, не вмешивались, в душе жалея задорную бабенку, но вида не выказывали. В разгар бойни прозвучал зычный голос атамана:
- Эй, бабы, полегче! Нам ее до холодной живой доставить надо.
Какой там. Злых разгоряченных старух и молодух так просто было не унять. Бросившегося было на толпу брата Людмилы отшвырнули в один момент. И откуда только силы взялись у немощных с виду старых казачек. Ногтями они исцарапали ей все лицо, грудь и шею. Выдрали роскошные льняные волосы. Через пять минут все было кончено. Окровавленная Людмила, издав последний предсмертный крик, отдала богу душу.
Потрясенный Грицай вовсе не хотел подобного позора в своей семье. Атаману ответил:
- Чего же ты хочешь?
- Мы пустим слух, что цыган силком взял твою Христю. Ну, уж с ней сам разберись. Я, при любом раскладе, с тебя не взыщу. А вот если не накажешь, запомню надолго. Таков мой сказ, прощевай, Грициан.
- Спасибо, друже.
Вернувшись в дом, Стародуб подозвал зареванную Любашу.
- Полно тебе. В следующий раз зачтется. Зови ко мне, дочка, сватью Катерину. Будем разбор чинить.
Словно загнанный зверь прибежала Катерина и еще во дворе запричитала во весь голос. На лице несчастной матери отражался только испуг и никаких чувств более.
- Ой, лишеньки, горе-то, какое. Стародубы, Грицай, Матрена, простите вы ее, не погубите девку. Запорят насмерть кровинушку мою. Грицай, что ты молчишь?
В доме воцарилась тревожная жуткая тишина.
- Мне не хочется тебя огорчать, Катерина, но из-за твоей дочери позор пал и на наш дом. Ты и только ты обязана отвечать за ту, которую породила. Как такой позор искупать ты знаешь. Если не хочешь, чтобы она очутилась на майдане перед глазами всей станицы, связанная, на лавке или у позорного столба перед церковью, то покорись. Давай разберемся между собой по-семейному. Чтоб без обидки. Наказание твоей дочери определю я, как отец мужа.
Грицай говорил, словно дрова колол. Лицо его было неумолимо, а взгляд полон ненависти. У Катерины со страху зуб на зуб не попадал. Думая о старшей дочери, она не могла не помнить о престарелых родителях и четверых, мал мала меньше, оставшихся в доме.
Если по воле казацкого круга их с дочерью изгонят из станицы, что будет с ними, немощными стариками и неоперившимися птенцами?
- Не знаю, я ничего не знаю… Грицай, не дай пропасть нам несчастным… Ослобони от беды. Упаси от лиха.
- Хватит причитать, – продолжал Грицай тоном строгого судьи, - порка, жестокая порка избавит вас от позора.
- Порка?!…Ну что ж, видно так Богу угодно. Вверяю себя и дочь в руки твои и молю о милосердии.
- Это мое последнее слово. Тебе двадцать, а дочери полста и руку целуй. Этим и будет смыт позор, что навлекла дочка. Завтра приходи с ней на нашу заимку. Знаешь где?
- Знаю.…К полудню будем.

На следующий день, отогнав скотину в общее станичное стадо и прибравшись в доме, мать с дочерью сходили в баню, оделись во все чистое и отправились молча в путь.
В небольшой деревянной постройке, приспособленной для отдыха после полевых работ, уже все было готово к старинного обряду. Две широкие скамьи, покрытые холстиной, стояли посредине. У изголовья в ногах лежали широкие плотные рушники, а рядом стояли небольшие деревянные кадки с соленой водой, где уже давно отмачивались длинные розги. Они словно ежи ощетинились перед предстоящей поркой.
Грицай, его жена Матрена, Любаша и младший сын Охрим, сидели за столом и обедали.
Катерина поставила дочь на колени лицом к иконе и заставила молиться. Лицо Христи за ночь опухло от слез, а глаза покраснели.
- Ой, мама, мамочка, - зарыдала снова она, увидев страшные атрибуты наказания.
Тело Катерина содрогнулось точно в предсмертной судороге, но, сознавая вину дочери и, робея из-за своей бедности и убожества перед могучими Стародубами, она подавила материнскую любовь и оттолкнула дочь.
- Мама, мама, неужели и вы меня проклинаете? – закричала Христя.
Испуганная мать ничего не могла ответить. Томимая недобрыми предчувствиями, Христя искала ответа в глазах присутствующих. Сквозь слезы смотрела она на убитую горем, прислонившуюся к стене мать, на подавленную фигуру Любаши, так мало похожую на всегдашнюю веселушку, на бесчувственное лицо Матрены, на котором можно было лишь прочитать беспредельную злобу. Оно не дрогнуло, когда свекровь спросила Христю:
- Выпить дать?
Девушка отрицательно мотнула головой. Она поняла, что ей предстоит вынести, но все же в отчаянии крикнула.
- Что вы задумали со мной сделать?
Ее умоляющий вопль повис в воздухе, а ответа не последовало. Когда эта мучительная подготовка закончилась, Грицай приблизился к ней. Голос его был сух и резок.
- Я спрашиваю, раскаиваешься ли ты в том, что совершила?
С чувством, идущим от сердца, она воскликнула.
- От всей души раскаиваюсь! Отец, мама, простите меня!
Но искреннюю мольбу о пощаде прервал следующий вопрос Стародуба:
- Навсегда ли ты отрекаешься от преступной связи, и не повториться ли она вновь?
Этот вопрос не проник в сердце девушки. В своей детской наивности она не поняла смысла слов Грицая. Ее молодая любовь не сделала тех выводов, какие делают девушки постарше. Ее не волновали ни что подумают в станице, ни честь дома, в который вошла. Она почувствовала мужское желание и не в силах была ему противостоять. А бескорыстное чувство любви к Зиновию не помешало этому, да и не могло помешать.
Грицай не получил ответа на свой вопрос. Однако прежде чем он успел повторить его, настала очередь рыдать Катерине. И плач ее заполнил весь дом.
- Кончайте мучить ребенка. Делайте скорее, что задумали.
- Молчи, грешница.
Камень скорее смягчился, чем сердце Грицая. Не спеша, он расстегнул пояс, закатал рукава и расправил бороду.
- Ну-ка расскажи нам, молодка, как ты честь мужнину блюла…Ты не хочешь отвечать, молчишь. Ну что ж, тем хуже для тебя.
- Да я…ничего…ничего же и не было. Враки это все… Пустые наговоры. Старухи брешут, а вы поверили. Да что б я… Да ни в жисть… Зяма как был для меня самым лучшим, так и …
- Замолчи, паскуда! Да ты посмотри на себя. У тебя же глаза совершенно окосели от вранья. – Напустилась на невестку Матрена. – Ну-ка снимай, снимай одежу. Здесь тебя живо научат прилежанию. Эй, Охрим, Любаша, помогите ей.
- Не надо. Я сама.
Негнущимися пальцами Христя расстегнула сорочку, развязала юбку, спустила ее и, перешагнув, отдала матери.
- Догола, что ль?
- Зачем попусту спрашиваешь?
Закатала рубаху и сняла ее через голову.
Христя была статная женщина, выше среднего роста, складная, грудастая, с сочной попкой. Да и вообще, фигуристая. Было на что посмотреть. Словом из тех, кто нравился казакам. Недаром и цыган на нее запал. Охрим обалдел от увиденного и проводил ее томным, сладострастным взором. Пока она шла к лавке две аппетитные задние булочки так колыхались, что ему захотелось немедленно нанизать их на свой “шампур”. Но, к сожалению, только в мыслях. Наяву приходилось сдерживаться, и в тайне он позавидовал брату.
Христя подошла к краю скамьи и легла на нее грудью. Деревянная скамейка острыми планками больно врезалась в нее. Взгляд Христи встретился со взглядом матери. Но напрасно она искала в нем поддержки. Катерина сжалась за столом. Лицо ее посерело. А в глазах светилось что-то вроде сочувствия и робкого протеста, который и в затравленной душе видит несправедливость унижения.
Тело Христи сжалось и покрылось гусиной кожей. Ужас, один только ужас овладел ею.
- Привязывай, - кивнул отец Охриму.
Рушники накрепко соединили молодое тело с деревом. Грицай вытащил из кадки пяток розог, протянул их через ладонь, разглаживая, и со вздохом:
- Начнем, пожалуй, - с размахом крепко стеганул по Христе.
- Ой! – раздался дикий вопль.
Не давая опомниться, железная рука снова вознеслась над невесткой. Нестерпимая боль пронизала молодое тело. Но Христя нашла в себе достаточно сил, чтобы не закричать вновь, а попросить.
- Помилосердствуйте, Христа ради!
Безжалостный хозяин снова поднял розги и резко опустил. Новые глубокие рубцы вспухли на спине.
- О-о-х, - протянула битая.
- Это тебе за сына. А вот это от меня.
Задница ее подпрыгнула, и ноги в ступнях поднялись вверх, в надежде смягчить боль, но тщетно.
“У-у-ух”, - хлестали розги, не переставая.
Христя знала, что должна страдать в этой ситуации, но что наказание будет столь жестоким, она не предполагала. Катерина, обезумев от увиденного, повисла на руках Стародуба, не в силах сдержаться.
Грицай легко стряхнул ее с себя и произвел показательное задирание юбки. Уложил мать на соседнюю скамью. Там он снова закатал ей юбку повыше и укрепил у пояса.
- Допрыгалась, держись.
Удары теперь посыпались на Катерину. Та, в отличие от дочери, терпеть не стала, и голосила не переставая, пока не отсчитали все двадцать.
- Ты не окочурилась, кума? Охрим, отвяжи ее и дай воды. – Сам же Грицай снова подошел к Христе.
- А ну-ка, мать, теперь ты потрудись над невесткой.
С этими словами он передал розги жене. Впрочем, Матрена поменяла их на новые. Усмехнулась, по-злому поглядела на Катерину и по-бабьи, неловко, начала хлестать.
Била и подавалась всем телом вниз, затем снова распрямлялась. Поняв, что сила ударов не та, начала тянуть розги на себя, рассекая кожу. При виде крови Матрена разошлась. Войдя в раж, порола лихорадочно. Волосы ее растрепались, на лбу выступила испарина, но она не унималась, мстя за сына.
Почувствовав нестерпимую боль, Христя хотела вырваться, но не удалось. Ее тело беспомощно обмякло, глаза раскрывались все шире, вылезая из орбит, на лбу появились обильные капельки мученического пота. Чтобы задушить крик, девушка кусала губы. А Матрена не унималась.
- Гадина, злыдня, такого парня опозорила. И на кого польстилась, сучка, на вшивого цыгана, нехристя, перекати-поле. Вот тебе, вот, получай, засранка. Видеть тебя не могу. За-по-рю кобылку.
Обильно хлеставшая кровь, еще больше раззадорила казачку. Она приспособилась, секла с размахом, часто меняя розги и, стараясь стряхнуть капельки соленой воды на иссеченные места.
- Так ее, стерву, так, - подбадривал жену Грицай. Его лицо исказила бешеная злоба, оно выражало бесконечную ненависть к невестке и удовлетворение ее муками.
- Матрена, опомнись, пожалей дите, - причитала избитая Катерина, раскачиваясь на полу, словно безумная, закрывая от ужаса лицо руками и не зная, чем помочь дочери.
От безысходности обратилась к молитве.
Христя также попыталась про себя вторить матери, чтобы хоть как-то сохранить силы. Ее страдальческая душа искала в молитве поддержку, но разум не находил ее, поэтому Христя сразу сбилась и снова не смогла удержаться от стонов, переходящих в крик, а затем и в дикие вопли.
- Мама, перестань, - вступился Охрим, - убьешь ведь.
- Что я слышу, - возмутился отец, - сам на лавку просишься? А ну-ка погоди, Матрена.
- Чего годить, тебе не родить? – огрызнулась та, но далее перечить грозному мужу не посмела. Отступила на шаг назад, не опуская розог.
- Передай ему, - кивнул Грицай в сторону младшего, - а, впрочем и ты, Любаша, подойди. Вместе будете сечь, напару. Ты справа, а ты слева. Ясно?… Начали.
Недолгий отдых для Христи закончился, розги снова захлопали по ней с удвоенной частотой. Сил сопротивляться уже не осталось. Истекая кровью, она лежала пластом и была готова к худшему.
- Дочка - молодец, а ты отстаешь. В чем дело, Охрим? Или не она твоего брата на весь мир опозорила? Зиновий на фронте кровь проливает, а эта паскуда здесь блудом грешит. А ну-ка поддай, да покажи силу казацкую. Помнишь, как лозу учил рубить? Здесь то же самое.
Малодушный Охрим завелся. Прямой рукой со всего замаха он прямо таки вдавливал братову жену вниз. Была б в его руке вместо розги сабля, десять раз уже рассек бы девушку надвое. Хлестал, не глядя, все равно куда, лишь бы по телу.
- Ну, по шее-то не надо. Гляди, куда бьешь. – Одобрительно усмехнулся в усы Стародуб.
Нескончаемые розги не только просекали кожу до мяса, но и вызывали такую боль, что отдавалось и в мозгу и в сердце.
Грицай оставался неумолимым. Всецело погрузившись в страшное дело, он довел порку до конца. Христя корчилась от боли и, казалось, силы уже покинули ее. Несколько раз в агонии она извивалась так, что сдвигала тяжелую скамью с места. Под конец храп ее заглушил голос матери.
- Пятьдесят! Все, Грицай, ты обещал.
Кровавая расправа закончилась.
- На земле правосудие свершилось, а как будет на том свете – зависит от тебя.
Грицай отвязал руки своей жертве, сплюнул и вышел прочь.
Вся дрожа, Христя еле поднялась и тут же упала в объятия матери. Руки ее безжизненно свисали вдоль туловища. Обезумевшая от боли, она из последних сил, волоча ноги, поспешила скрыться с глаз бессердечных людей.
Едва эта пара направилась к двери, как встрепенулась Матрена, сидевшая до сих пор неподвижно, отдыхала, обмахиваясь передником. Катерина поспешила увлечь дочь за порог ненавистного дома, но Матрена кинулась к невестке, вырвала ее из рук матери и вцепилась в волосы. Та безжизненно повисла.
- Мама, да отпусти ты ее, - вцепилась в подол матери Любаша. – Пусть катится к черту, проклятая шлюха. Не марайся о дерьмо.
Христю отпустили, и та ползком, хватая землю руками, еле-еле выбралась со двора.

Как наивны участники той расправы. И жертвы и истязатели думали, что если атаман пообещал, то никто и не узнает. Но слухом земля полнится.
Может Любаша по наивности подружкам проболталась, может Матрена со злости на бабском собрании у колодца в сердцах поведала. Так или иначе, станица узнала про позор Стародубов. Уважая и побаиваясь атамана Сердобого, бабы до поры до времени не трогали Катерину с дочерью. Однако недобрые взгляды, злые усмешки вслед выдавали их настроение. Катерина перестала ходить днем за водой. Таскала и мучалась на коромысле ночью. Запретила чуть окрепшей Христе появляться в бакалейной лавке и на вечёрках, где каждый вечер собиралась станичная молодежь. Но сколько не таись, от беды не скроешься.

Атаман с выборными казаками поехал встречать полкового старшину, а Катерина, последнее время таившаяся от людей, на свою беду узнала об этом поздно. Как только ей донесли о недоброй вести, она заметалась по хате, собирая в узелок самое необходимое. Истерично позвала из бани дочь. Распаренная, разомлевшая Христя не сразу сообразила, от чего бесится мать.
- Живо, живо, чего стоишь, как колода… Беда у нас, дочка.
Выбежали на порог и остановились. Было поздно. Несколько десятков баб, старух и девчат окружали хату. Кто с дубьем, кто с прутьями и палками, они медленно приближались к своим жертвам.
- Далече собрались, кумушки?
- С узелками? Никак в церкву или на погост?
- Вот мы их туда теперича и отправим.
Загоготали бабы, перекладывая орудия битья с руки на руку и зловеще проводя ими по плетню, как по струнам. Началась новая часть мучений матери и дочери. Публичное осмеяние перед всей станицей, избегая которого они уже столько вынесли. Но разве пришедшие разъяренные лица это сейчас оценят. Толпу могли остановить только ядра и картечь. Пушки у несчастных женщин, к сожалению не оказалось.
Сначала кинулись на молоденькую Христю. В глазах казачек она была главной виновницей. Передняя щербатая старуха подскочила близко-близко и со словами:
- Всех нас хотела обмануть, шлюха, распутница, получай, - звезданула девушку прутом наотмашь. Она успела заслониться, и розга пришлась ей по плечу.
- Бей ее, бабы, бей!
За Христей погналась, улюлюкая, кричащая толпа девчат, баб и ребятишек. Градом сыпались со всех сторон насмешливые выкрики, ругательства и побои. Она, как воровка, которую застали с поличным, металась по двору, озираясь злыми, ненавидящими глазами. Почти все немужское население станицы будто с цепи сорвалось. Мстительные старухи, по давнему обычаю, завязали над головой несчастной Христи ее юбку и рубаху и, хлеща по голому, еще не остывшему после бани телу, гоняли из одного конца двора в другой.
Привыкшие повиноваться казачки выстроились в ряд. Дюжая рябая баба, схватив Христю за конец юбки и мокрые волосы, потащила вдоль этого ряда, как сквозь строй. Удары со страшно регулярность сыпались теперь с двух сторон. Бил по ребрам и спине, хлестали по заднице и ногам.
- О, Боже, помилосердствуйте, ради Христа! – взмолилась девушка.
- Не упоминай имени Божьего всуе, шлюха поганая.
Нельзя описать отчаянного крика Христи. И хотя ей не было видно, что творится вокруг. Это публичное наказание, то, что на нее глазеют десятки людей, было гораздо чувствительнее порки у Грицая. От этого зрелища даже у тех, у кого вместо нервов канаты, становилось не по себе.
Если бы Катерина не поспешила на помощь дочери, Христе пришлось бы очень туго. Мать локтями растолкала сгрудившихся, описала чугунной кочергой круг над головой и, схватив дочку за тот же край, за который ее тащили “сквозь строй”, увлекла за собой. Напоследок она ткнула концом железяки рябую в живот.
К двери проход был отрезан, и они рванули на улицу. Бежали от неотступно преследующих гонителей, которые теперь хлестали обеих.
- Вот тебе, шлюха, сука поганая. И ты получай, сучья мать. Народила погань, держи ответ, - шипели взбесившиеся казачки.
Они были вне себя от ярости. Разгоряченные преследованием, больнее березовых розог они впивались завистливыми взглядами в нежную кожу девушки, в красивую полноту ее ног. Как будто белизна молодого тела разжигала в них огонь ненависти. Стегали и калечили. И казалось, что они мстят за собственные обиды, за угасшую молодость, да и еще за бог весть что, бабам всегда найдется к чему ревновать.
Новые красные полосы, вспухающие рубцы на телах матери и дочери только распыляли казачек. Между собой они устроили соревнование по битью, насмешкам и ругательствам.
- А ну, Гапка, стегани!
- А я садче, вон каково потянуло… Ха-ха-ха…
- Анка, не жалей, секи, что есть мочи.
Истязание продолжалось. Из последних сил, почти на себе тянула мать Христю. Ловко пущенный камень разбил Катерине нос, и правый глаз стал медленно затекать. Она уже давно бросила кочергу и только по инерции бежала с ношей вперед, не разбирая дороги.
А ее били, ох, как били, как никогда в жизни. Сознание помутилось, и Катерина почти ничего не видела. Лишь изредка она с болью разлепляла глаза, осматривалась, но следующий удар снова возвращал ее в прежнее состояние.
Только выскочивший на крик снохи Грицай смог остановить толпу.
- Стоять, бабы! – Прокричал он и для выразительности щелкнул арапником в воздухе. – Стоять! Кому сказал? Смертоубийство затеяли, вам за этот самосуд достанется сполна. Пошли вон, бесовы души. Это мое дело, только мое, и вам здесь делать нечего.
К нему присоединился Охрим с оглоблей и пригрозил редеющей толпе. Бабы стали расходиться, недовольно оглядываясь и кляня на чем свет, невесть откуда взявшегося Грицая.
Посылали проклятья и в сторону битых.
- Убирайтесь из станицы, пока не поздно, вам все равно здесь не жить.
Стародубы оттащили обеих в свою хату. Там очухавшаяся Катерина первым делом развязала юбки дочери, стараясь прикрыть ее наготу. Затем умыла вспухшее от слез лицо Христи. Промыла холодной водой, приложила к кровоточащим ранам лечебные травы. Пока мать еле ползала вокруг избитой дочери, ни Матрена, ни Любаша даже не подошли. Они, насупившись, сидели на лавке и молча наблюдали за происходящим.
Боль слегка притупилась. Христина раскрыла глаза, но успокоится, никак не могла. Ее трясло. Злее ран сжигал стыд за случившееся. Она только лежала, и рыдания сотрясали ее тело. Убитая горем она полностью отдала себя заботам матери. Первыми словами ее было:
“Утоплюсь, сегодня же утоплюсь, не могу жить с позором таким”.

- Ты обманул, понимаешь, обманул. Слово свое не сдержал. Атаманский приказ позволил нарушить. Дерьмо ты, а не атаман, - кипел от возмущения Грицай на Сердобого.
- Не горячись, остынь! Я взыщу, видит Бог, взыщу с виновных. Бабы стервы, каждый, кто не первый, тот у них второй. От того и бесятся, что не на них казаки засматривают, а на таких, как твоя Христина. Но и ты не пори горячку. Соблюдай субординацию. Прелюбодеек нигде не любят. Это ты знаешь не хуже меня. Народ должен был пар выпустить…
- Пущай на полях свой пар выпускают. Христина за грех свой уже наказана и достаточно. А еже ли бы я не встрял, то в твоей подотчетной станице смертоубийство произошло, тады как?
- Здесь ты прав на все сто. Самосуд надо пресекать. Самоуправство на корню изживать, а злые языки кой-кому пообрезать.
В этот же день собрались казаки на майдане на сходку. Долго судачили. Надо ли наказывать зачинщиков избиения. Страсти разгорелись.
- Казацкий закон – изменнику, прелюбодею смерть немедля. В мешок покласть, зашить и в воду. Так испокон веков поступали, - галдели старики.
- Не кипятитесь, чай в девятнадцатом веке живем. Какая - никакая цивилизация. Суда не было, атаман против, а они вперед батьки в пекло полезли. Не позволительно. А ежели им, бабам, в следующий раз чего похуже в голову втемяшит. И они опять с дубьем. Что тогда? Нет, порядок быть должен, на границе живем, нам вольностей не надо и бунтовать не с руки. Атаман веди собрание. Твое слово.
- Я коротко. Самосуд, что бунт, а мы супротив бунтов всегда выступали. Вот у меня список. Кому и сколько полагается всыпать и прилюдно, чтобы впредь ни-ни.
- Любо, любо, на том и порешим, - засвистели казаки в знак одобрения.

На следующий день виновных пороли. Во дворе станичного правления, у крыльца с трехцветным андреевским флагом установили скамью.
Народу поглазеть собралось немного. Время было жаркое. Сенокос. Исполнителем наказания назначили Охрима. Пороли торопливо, одну за другой, как на конвейере. Народ встрепенулся, только когда подвели рябую. Она шла с недобрым предчувствием, поминутно оглядываясь на собравшихся.
- Она, она главная. Она всех подбила, чтоб шли… - неслось по двору.
На рябую обратил внимание Сердобый и решил провести небольшое следствие.
- Гутарят, ты зачинщица? Так ли это? Каешься ли ты в содеянном перед Богом и людьми?
Рябая растерялась, она не знала, что скрывается под словами атамана, потому не торопилась отвечать. Михась повторил вопрос, еле сдерживая ярость.
- …Это тебе я обязан тем, что едва не лишился атаманской насеки, - сказал и отвел глаза.
Рябая зашаталась от страха. Несчастной глупой бабенки не было и тридцати. Природа наделила ее крепким здоровьем, статью, но поскупилась вложить ума, посчитав, что и того достаточно. По простоте и неопытности рябая надеялась, что пронесет, и она отделается теми же двадцатью горячими, что и остальные. Слова атамана ее расстроили. Немного осмелев, промямлила.
- Мы со старухой Плещеевой знать не знали, что так выйдет, думали по закону, не знали, что грешно. Побьем немного и все. Она же блядь, она такая блядь. Вы ее не знаете, господин атаман. Она и вашу Татьянку подбивала…
Именно этого рябой и не следовало говорить. Татьянка была младшей дочкой атамана, любимицей в семье. Голос у Сердобого перешел на суровый, а взгляд помрачнел.
- Хватит трепать языком. Каешься, или мы заставим тебя. Я тебя так выпорю, что на всю жизнь запомнишь и чесаться будешь. Ответ держи перед народом. Считаешь себя виновной, али нет?
- Рябая снова не поняла, что от нее хотят.
- Я на все согласная, только там еще Плещеева была и ваша Татьянка. Вы их спытайте.
Поняв, что разговор бесполезен, атаман своей властью добавил ей еще пятнадцать плетей и дал сигнал начинать. Охрим схватил бабу поперек и заставил лечь лицом вниз. Казаки растянули ее за руки, за ноги, а жена Сердобого задрала ей подол и рубаху.
Рябая стиснула зубы, чтобы легче терпеть. Как уже говорилось, природа поскупилась на разум и красоту лица, но тело подарила шикарное. Тонкая талия переходила в округлые белые бедра, задница была упитанная круглая, а ноги стройные и длинные.
- А по лицу не скажешь, как хороша, - причмокнули казаки.
- Молчать! Начинай, Охрим, - прикрикнул атаман.
Хлестали рябую веревочной плетью. Охрим старался, порол не спеша, экономя силы. Давал жертве прочувствовать каждый удар. Он один остался безучастным к ее прелестям, сконцентрировался на порке. Перед его глазами стояла избитая до полусмерти, но все же неотразимо красивая, Христина. Ударив, он слегка оттягивал и придерживал плетку. Витой конец, будто прилипал к коже. Она сильно морщилась и сдувалась на месте соприкосновения.
Рябая брыкалась крепким телом, чертыхалась и басила низким голосом. Особенно сильные удары прерывали ее дыхание, и из груди вырывался громкий кашель.
Подошедшая Катерина подбадривала Охрима.
- Так ее, злыдню, так. Пуще пори, Охрим, вспомни, как она над Христей издевалась.
Голос у битой сорвался. Теперь она еле слышно только что-то бубнила себе под нос. Охрим завелся. Переходил со стороны на сторону и бил с азартом.
- Добре пробирает парень, - одобрительно переглядывались старики. – Славная смена растет.
Мощная задница у рябой вспухла как тесто на дрожжах. Красивые формы расплылись, и попа превратилась в необъятный сплошной кусок. Побои вызвали у женщины поток слез, она не скрывала своих мучений. Плетка заставляла тело корчится, извиваться при каждом новом ударе. Кожа битой пестрела множеством темно-красных ссадин, а там, где они пересекались, проступала кровь. Голос у рябой прорезался, будто второе дыхание открылось. Она заорала как резаная. Здесь смешалось все. И невыносимая боль, и мольба о пощаде.
- Ослобони-и-ите-е-е-е…. А-а-а-а-а-а.… Ой, матушка, родимая. Помоги, господи…. А-а-ах! Умоляю, век не забуду, по-ща-ди-те…
Охрим под конец бил уже не из всех сил. Старался дважды не попадать по рассеченным местам. Силы рябую покинули. Всхлипы перешли в ослабевший хрип, а под конец ее голос звучал, как с того света, замогильно.
Отсчитав, что положено, Охрим бросил плетку и в сердцах сплюнул.
- Обгадилась, стерва.
Порка закончилась. Рябая привела себя в порядок, но все же дрожала от боли, а из горла вырывались судорожные всхлипы. Ее завернули в мокрую холстину и унесли домой.
Довольная Катерина подошла с улыбкой к младшему Стародубу.
- Молодец, от души поквитались. Эх, жаль, Христинушке не удалось поглядеть. Ну, да ладно, я ей в подробностях все перескажу. Бывай, хлопец. Прощевайте, люди добрые, - поклонилась она казакам.
- Прощай, прощай, да не забывай, что было…

Только порка рябой закончилась, казаки потянулись домой, а Михась вскинул одним махом крепкое тело на коня и от майдана погнал галопом. Этот казак излучал благожелательность, вызывал доверие и уважение спокойной силы, которая от него исходила. Но сейчас он забыл про гордость и был не похож на себя. Мчался во весь опор и лишь однажды придержал гнедого, чтобы отобрать у казачат кизиловые прутья, которые те нарезали для удилищ. Заскочил верхом прямо во двор рубленного пятистенка, бросил поводья растерявшейся матери и в дом, за младшей дочкой.
В доме в это время мать наставляла Татьянку про суженого.
- Бабка мне говорила: “ Удержать мужика при себе – целое искусство, которое требует терпения. И не всегда такое терпение безопасно. Зато результат, при правильном выборе, окупает издержки”. Прежде всего тебе надо научиться отваживать соперниц. Распознай “врага”, а затем переходи в атаку. Нейтрализовать соперницу проще простого и расскажи про своего парня такого, что ей и во сне не приснится…
Закончить не успела, как вбежал разъяренный муж. Редко она видела Михася таким.
- Лясы точите, поганки? А того не знаете, что гроза в дом пришла. Какого лешего, - он поднес волосатый кулак к носу дочери, - тебя понесло к Катерине? Чего ты там забыла? Мою фамилию склоняют на майдане! Когда это было?! Засеку гадину.
Схватил дочь за косы и вытащил во двор. Там за шкирман привычно вогнал дочь между ног, подол и рубаху на голову, и давай наяривать по ядреной девичьей попке. Порол свежими кизиловыми прутьями, не скупясь, учил уму разуму.
Татьянка, девчонка строптивая, младшая в семье, избалованная. Не смотря на то, что ее лупили и лупили не раз, на тугой попке еще виднелись следы прежних наказаний, в разум не входила. Вот и сейчас, не поняв в чем дело, за что папаня парит, поначалу огрызалась и посылала хулу в его адрес, крепко зажатая между ног. Тогда он стал бить размашисто во всю мужскую казацкую силу. Опускал розгу, да так разошелся, что и не остановить. Дочка завизжала, как резаная, хваталась руками за вонючие кирзовые сапоги, умоляла простить. На ее розовой озорной заднице одна за другой вспыхивали ярко красные полосы. Чернобровая Татьянка орала так, что дух захватывало. Кизиловые прутья, казалось, насквозь пронзали кожу, дубили что есть мочи.
А отец порол. Порол сначала молча, злоба подхлестывала, а разум затмило. Розги щелкали по голому телу, словно выбивали дробь. Татьянка то сжимала зад, и они отскакивали от натянутой плоти, словно палки от ковра. Когда же они в изнеможении расслаблялась, то прутья обвивали мягкую попу и впивались в нее клещами, кусали плоть, оставляя неизгладимые долгие следы. Если дочка ворочалась, то Михась выкручивал ей руку до хруста в локте, что было еще больнее.
- Прости ты ее, неразумную, - взмолилась за дочь Параскева.
Наконец, атаман разжал колени, дочка распласталась на земле. Лежала и подергивалась. Сил не было не то что подняться, даже юбку одернуть. Так и валялась в пыли, отсвечивая красным исполосованным задом. А бравый казак уже во всю трудился над матерью. Он снова ощутил влажной вспотевшей ладонью шершавую поверхность розги и опять принялся пороть, приговаривая.
- Коза старая, дочка разумом не живет, ну да ладно, молода еще. А ты-то куда смотрела? Тебя для чего в доме держат? Чтоб дитя блюла, разуму учила. А ты? …. Э-э-э-эх, получай, а вот еще, дура, чтоб вредь у меня тише воды, ниже травы. Позор какой, срам на всю станицу. Ах ты возмущаться, старая? На еще, короста липучая, чтоб тебя черти съели.
- Ты что, Михасенька, да побойся бога. Не виноватая я, попробуй уследи за такой дылдой.
- Что, что ты сказала. Вякает еще. Учить меня будешь? Я тебе покажу. Бубнит мне тут под горячую руку.
Он намотал густые длинные волосы на руку, подтянул жену к себе и порол от плеча наотмашь без всякого связывания. Параскева голосила по-бабьи. Но наученная горьким опытом сопротивления не оказывала. Лишь изредка вставляла фразы, чтобы дать себе передохнуть. От постоянных многочисленных ударов ее задница прямо на глазах налилась, словно созревший плод.
Михась немного притомился, потому жену порол уже не спеша. Аккуратно и деловито выстегивал обе половины. Просьбы о пощаде по-прежнему были бесполезны. Он только ехидно осведомлялся, как жена себя там чувствует, и вне зависимости от ответа, продолжал начатое дело. Параскеве было не видно, но зато она прекрасно ощущала, как мягкое место разогревается на глазах, становится еще мягче и заливается краской. Улучив момент, когда он отвлекся, чтобы заменить истрепавшиеся прутья, Параскева повернула голову, чуть не сломав шею, подтянула руками попу на себя. Так и есть. Ее бедный зад стал походить на красную, усеянную гвоздиками клумбу.
- Казаки дважды не присягают. Я свою честь никому марать не позволю. Раскинь мозгами, Параскева и сделай выводы.
- Да я ничто, я завсегда за тебя, родимый, о-о-о-ой, матерь божия. Выпорол, значит за дело. Я не обижаюсь.
Будто не розги, а огненные плетки стегали по ней. Под конец его хлесткие удары вызывали уже не крики, а истошные вопли. Начали собираться любопытные. А для Параскевы все стало безразличным, тело окаменело, превратилось в бесчувственное.
Зрители через плетень сокрушенно качали головами.
- Ай-яй-яй, как не стыдно. У такого отца такая паскудная дочка. Да и мать не лучше.
Словно масло в огонь подливали.
- Чего заявились, зеваки позорные? Поглазеть вылупились, все вам интересно, - н

#1 03.06.2008 11:25:40

"Согласно обычаю" (С.Еремин)

Подвал раздела