Имманентный мазохизм

globus · 17.06.2009 18:19:19

автор:

Жак Андрэ

--------------------------------------------------------------------------------

«И вот мы вновь столкнулись с проклятой проблемой мазохизма!» Отчаянный выкрик Ференци раздался в 1931 году, когда психоанализ — достигнув зрелости — уже мог позволить себе призадуматься над камнем преткновения: мазохизмом. В этой проблеме было достаточно для того, чтобы опрокинуть теорию и заставить аналитиков говорить о чём угодно: например, об удовольствии в неудовольствии. Ловушки, поджидающие практикующих, были не менее обескураживающими, а тропинки оказывались непроходимыми — когда психическое страдание, вместо того, чтобы, отыгрываясь, быть двигателем прогресса, приводило к стопору.

Мазохизм был загадкой для Фрейда и остаётся ею и для нас — в самом радикальном смысле, являясь самой сердцевиной как теории, так и практики. Эти два измерения невозможно разделить и, следовательно, мазохизм нельзя изолировать никак объект, чья теория должна быть закончена, ни как препятствие, которое нужно преодолеть. Возможно, наиболее активная и нерешаемая часть этой тайны — результат самого переживания анализа: «негативная терапевтическая реакция». Что кроется за желанием того, кто не хочет излечений или перемен, кто привязан к своему неврозу как собака к кости? Страдание от удовольствия? Какая странная парочка!

Но суть мазохизма не сконцентрирована именно в этой формулировке — насколько туманной, настолько и таинственной. Будучи составляющей частью эротизма, мазохизм не более и не менее таинственен, чем множество других «-измов» сексуальной жизни, таких, как садизм, вуайеризм и т.д. Один из самых ярких и постоянных источников наших «знаний» по этому вопросу — это статья Фрейда «Ребёнка бьют» (1919). Этот материал, снабжённый подзаголовком «Происхождение сексуальных перверзий», опирается на феминную сторону перверзии, в то время как статья о фетишизме 1927 года касается мужской сексуальности. Точно так же нам известно и о том движении, что приводит к появлению женского фантазма — быть избиваемой/совокупляться с отцом. Давайте припомним то обилие ингредиентов, что входит в состав формулы: генитальная реинтерпретация анального эротизма, которая делает nates (ягодицы) — как деликатно выразился Фрейд на латыни — изысканным местом применения мазохизма к телу; сексуализация вины и морали, трансформирующее наказание в наиболее притягательную разновидность удовольствия; и, вопреки воспоминаниям о первичной сцене, происхождение феминности в женской идентификации с отцом — будь то мужчина или женщина.

Всё это обилие невозможно обнаружить в ограниченном описании того, что Фрейд в своей статье 1924 года назвал «женским мазохизмом». Связывание, кляпы, хлысты и тому подобное, всплески фантазии и соответствующий инструментарий ассоциируется только с мужчинами и с идеей кастрации. Как можно интерпретировать это расхождение между одним текстом и другим? Является ли это следствием ограниченности применения или же мы должны представить наличие у Фрейда некоего минимума связности и тем самым предположить, что речь идёт о чём-то другом? Между 1919 и 1924 годом первичность фаллоса привела к новым постулатам теории. Фактически описанный в 1924 году «феминный мазохизм» являет собой комплекс мазохистических компонентов проблемы прежде всего фетишистской, и в этом смысле — маскулинной! Слова 1919 года, связывающие, в частности, феминность и пассивность («войти в пассивность, феминные отношения с отцом») позже единственный раз будут обнаружены в 1924 году — в частности, в теоретическом исследовании морального мазохизма, близкогородственника негативной реакции на терапию. Сексуализация морали является также и её феминизацией.

В контексте сексуальной жизни взрослого человека наши представления о мазохистическом эротизме со времён Фрейда заметно изменились. Сегодня уже невозможно увлечься «небольшой поркой», так как мы нам известны перверзные сценарии, способные довести физическое насилие до невыносимой точки — по крайней мере, до предложения такого состояния. В этом отношении важную веху представляет собой статья «Случай перверзного мазохизма» Мишеля де М`Юзан (1972 год). Вероятно, из-за своей чрезмерности, изображения насилия и боли мазохизм ещё более неясен, поскольку Эрос в этом случае — не единственный бог, которому поклоняются эти «рабы количества» В своей выдающейся статье (1991, стр.239—240) Роберт Столлер предоставляет слово некоторым членам садомазохистского сообщества Лос-Анджелеса. Но давайте опустим сценарии «хозяин/раб», в которых желаемым эффектом является не столько боль, сколько унижение.

Отложим в сторонку лишь наиболее ужасающие сценарии, содержащие примерно такие признания: «Я прочитал о женщине, которая гвоздями приколотила кончик мужского пениса к доске. Я сказал сам себе: «нет проблем». Я проделал дома то же самое, но допустил ошибку. Я ударил по гвоздю один раз, и он вошёл. Но я захотел узнать, насколько глубоко гвоздь вошёл в дерево и ударил ещё раз. Я промахнулся и вместо гвоздя со всей силой ударил по кончику пениса. Раздувшись, тот стал напоминать большой чёрный узел и я сильно испугался. Я вытащил гвоздь из доски. Но он продолжал торчать в моём пенисе, и я знал, что будет много крови, и пошёл в ванную и вытащил гвоздь. Всё было в крови». История продолжалась, но давайте на этом остановимся. Следует ли нам заклеймить всё произошедшее как полное безумие? Нет, поскольку здесь явно имеет место Эрос. Все опрошенные Столлером, и даже те, кто «без ума от боли» заявляют: никто не любит боль как таковую. То, что они любят — или скорее то, в чём они нуждаются — это та отдельная, частная боль, та изысканная боль, что находит выражение в рукописях, авторами которых они являются. Фантазия служит источником опыта. И оргазм чаще всего происходит после, а не во время сцены пыток — то есть при воспоминании о них. Наличие фантазии говорит об инфантилизме этих сексуально перверзных модальностей. Что же может служить источником подобных сценариев насилия?

По всей вероятности, ясного ответа на этот вопрос не существует. Тем не менее, Столлер замечает о некоторых периодически повторяющихся обстоятельствах детства у четырёх действительных мазохистов, ориентировавшихся на получение телесной боли, с которыми он беседовал. «В детстве все они перенесли несколько серьёзных заболеваний, доставлявших им изрядное страдание. Эти болезни не могли пройти сами по себе, и требовалось пугающее медицинское вмешательство. Этих людей в течение долгого времени последовательно ограничивали в открытом соответствующем выражении своих чувств — фрустрации, отчаяния и гнева. Одна женщина страдала от вертебрального расстройства столь серьёзно, что боль мешала ей сидеть на протяжении нескольких дней — посещение школы было для неё настоящей пыткой. Другой, мужчина, перенесший в детстве цистический фиброз, был подвергнут в детстве целой серии бесконечных медицинских вмешательств (уколы, надрезы, кровопускание), требовавших долгих недель амбулаторного режима.

Надо сказать, что относиться к процитированному выше отрывку с медицинской предубеждённостью — то есть как к мазохистическому варварству — это попытка выбрать самый простой и удобный путь там, где необходима долгая обходная дорога. Легче всего одним махом интерпретировать медицинское насилие как следствие отношения к ребёнку как к объекту, как результат ужасной сцены совращения. Эрос нуждается в доброй дозе таланта, чтобы перейти от столь большой боли и ненависти к такому пределу либидинального совозбуждения, что чувства получают возможность смещаться и инвестироваться, а фантазия переписывается уже своим собственным, особенным образом. Тем не менее, для того, чтобы дойти от детской сцены и до перверзных отчётов необходимо сделать некоторый шаг в сторону. Это минималистское развитие напоминает рудиментарные формы повторения в психозе. Но так как подобные индивиды не являются психотиками (обычно в их жизни не замечается и следа психоза), требуется провести ещё кое-какие поиски. И хотя всё это выглядит так, будто в их жизни перверзия возобладала над риском травматического невроза — как бы эротизируя и даже тем самым излечивая этот невроз. Перверзия «повторяет» физическое воздействие на тело, сохраняя тугую и монотонный ритм травматического невроза сжатость при том факте, что боль вновь выступает на сцену и приобретает сексуальную окраску — для того, чтобы оказаться в поле досягаемости для субъекта.

Оригинальность статьи Столлера заключается скорее в его описании экстремальных практик и его репортаже, нежели в его аргументации, которая чрезвычайно напоминает травматическую модель, разработанную и взятую на вооружение Фрейдом после 1920 года (а позднее — и Ференци). Всем известные страницы, где Фрейд описывает «игру с деревянной катушкой» содержат коротенькую ремарку, которую можно считать вполне невинным эпиграфом к статье Столлера: «Если доктор осматривал горло ребёнка или производил какие-нибудь небольшие процедуры, то можно было быть совершенно уверенным, что все эти пугающие переживания станут предметом следующей игры. Но мы не должны в этой связи упускать из виду того факта, что удовольствие может происходить и из иных источников» (Freud 1920, p.17).

Выводы, сделанные Фрейдом из наблюдения за тем, как его внук на разный лад играет в fortsein («поди прочь»), хорошо известны. На вопрос «Как же может принцип удовольствия сочетаться с тем фактом, что ребёнок повторяет в игре (отбрасывая катушку и притягивая её к себе за нитку опять) болезненное переживание (уход матери)?» Ответ Фрейда простирается в двух различных направлениях. Одно ведёт нас через повторение компульсии по ту сторону принципа удовольствия за пределы поля сексуальности. Другое, которое мы здесь и проверяем, не отказывается от ссылок на сексуальность и пытается исследовать «выигрыш в удовольствии». Это чрезвычайно сложное удовольствие берёт своё начало в различных источниках, это и удовольствие от очаровывающего переоткрывания (da!) символизирующей мать катушки с нитками, и садистическое удовольствие от отбрасывания её (проявление враждебности, ненависти к объекту одновременно с его разрушением), а после этого уже получение мазохистского удовольствия, менее очевидного, поскольку оно является противоположностью хорошего чувства, которое объединяет разные формы грусти и боли от повторяющейся разлуки.

Краткие комментарии этой, по всей вероятности, никогда не исчезающей (даже в Лос-Анджелесском примере, цитирующемся здесь) комбинации садистического и мазохистического эффекта: фиксация взгляда на пенисе, который вгоняется гвоздь, приводит к тому, что забывается рука, бьющая молотком по гвоздю.

Абреакция (эмоциональная разрядка) травмы и трансформация пассивности в активность являются самой сутью процесса психической разработки психосексуальности, на котором Фрейд и сделал ударение в описании игры fort-da. Усложняя положение вещей и далее, Фрейд приписывает влечению к овладению (ребёнок овладевает катушкой) двусмысленное значение неразборчивой смеси витальности и сексуальности. Эта сила, непременно парадоксальная, принимает самые разнообразные формы, как и сам мазохизм: от пыток, на которые перверзный субъект обрекает сам себя как агент своего собственного страдания до тех отношения матери и ребёнка, в которых ей никогда не случалось пожертвовать хоть чем-то. Следует различать разновидности власти — вплоть до попыток овладевания, при помощи которых мазохизм может оказывать влияние на аналитический процесс, поскольку сопротивления могут меняться как угодно. Однако прежде чем подойти в этой точке и для того, чтобы правильно идентифицировать её источник как сопряжение мазохизма и властности, не нужно чересчур поспешно перепрыгивать через ребёнка с его катушкой ниток.

Занятый своей игрой, малыш с помощью нескольких жестов и слов выражает трагическую природу человеческого переживания, которую Фрейд впервые сформулировал в 1905 году: «Обнаруженный однажды объект никогда не будет обнаружен ещё раз». Неожиданная встреча с объектом (любви) маскирует и стирает то, что неизбежно содержится в объекте как таковом: его утрату. Объект утерян — к счастью или к несчастью, но всё дело в этом.

И здесь можно найти два — различных, но важных решения. Одно незаметно сливается с человеческим опытом, то есть включает символизацию. Символизация не только занимает центральное место в трагическом Расина («Из бесполезной любви — постоянную жертву…», любовь объекта — потерянная любовь) или в Прустовских поисках утерянного времени. Гораздо более радикально она сама «придумывает» свой собственный язык, всецело разрываясь между двумя полюсами fort-da — ушла/вновь нашлась: слово означает не только вещь, но и её отсутствие. Мать ушла, десять катушек нашлись, жизнь продолжается и всё не так плохо, даже если отказаться от мысли, что символическое (или субститутивное) сверхизобилие — это более всего знаки повторяющихся потерь, проблему можно считать решённой.

Но, кроме того, существует и иное «решение», более искусственное и ужасное — и даже более воодушевляющее — чем любая символическая репарация. И это решение заставляет падать в яму, самим собой и вырытую. Это решение в основном порождается тем же самым духом экстремальности, что заставляет ребёнка, мучимого медицинскими процедурами, обращать боль в свою противоположность. Что-то, что находится в самой сердцевине влечения, предполагая возможность полного его удовлетворения, держит любовь за глотку, переживание потери создаёт новый объект… и вот он! Мы лечим зло злом, прижимаем больной зуб языком, извлекаем удовольствие от потери — если всё это и есть то, что значит любовь (cultivons a plaisir la perte si c`est ce qu`amour veut dire). В этой первичной, имманентной или радикальной форме мазохизм сочетается с характерной формой меланхолии. Сексуальность берёт реванш и инвестируется в самую сердцевину того, что её породило. Невозможность удовлетворения, отложенное исполнение желания — короче, исчезнувшая любовь перестает противоречить желанной цели и сама становится целью. Предварительное (не)удовольствие стало определённым удовольствием, а мазохизм — «проклятой проблемой» психоанализа.

Отношения между мазохизмом и аналитической терапией насколько интимны, настолько и двусмысленны. Пациент, лежащий на кушетке, воздерживается от начала сессии путём необычного и долго тянущегося молчания. Наконец он роняет несколько слов, говоря: «Мне нечего сегодня сказать и всё, что есть у меня в голове, мне приятно» Это правда, и подлинный анализ начинается с психического страдания, даже если послание имеет не столько актуальный, сколько скрытый характер. На что ещё кроме страдания можем мы положиться, когда пытаемся извлечь из себя то невыносимое, что прячется глубоко внутри и отодвинуть в сторону те плотины, что были когда-то возведены против этого чувства? Естественно, не только на желание понять.

Обсуждение несколько раз в течение недель, а то и лет, неприятные, болезненные и непримиримые вещи, предложение другому относиться к аналитику не как к человеку (такой вариант переноса уже предполагает преобладание мазохистических и эротических фантазий), а скорее как к процессу, конец которого ещё не виден, и как к речи, чей смысл ещё не ясен, — можно ли подвести человека к работе в таких условиях без некоего мазохизма как минимального предварительного вклада? В этом случае дело действительно не в отдельных частных проявлениях мазохизма в каждом из нас, а скорее в имманентном общем мазохизме — родственном вине — который выстраивает наш внутренний мир и нашу психическую жизнь. Мазохизм как хранитель секретов (как назвал его Карл Абрахам) участвует в формировании внутренних областей человека, обращает его к самому себе, выделяя таким образом территории, которые непременно должны будут подвергнуты анализу. Прежде чем заявить о себе как об одном из самых серьёзных противников аналитика, мазохизм становится его незаменимым помощником.

Но порой случается, что события развиваются не в том направлении. И когда это действительно происходит, когда связь с инфантильной сексуальностью и соответствующими фантазиями начинает размываться, можно говорить — как это делал Фрейд — о «негативной реакции на терапию». Однако мазохизм может усложнить прогресс анализа и без того, чтобы довести его до такого рода тупика. У Фрейда подобным примером может служить фигура Человека с Крысами. В этой работе само слово «мазохизм» отсутствует, между тем как речь идёт именно о такого рода ситуации.

«Пауль», как называл его Фрейд, настойчиво даёт понять, что речь идёт именно об этом. Намёки его, возможно, даже чрезмерны: горшок, крысы, анус приговорённого человека… Для того, чтобы побольше узнать о об этих мучениях, следует перечитать подлинную историю Октава Мирбо: берётся крепко связанный обнажённый человек и крыса (как можно более свирепая из-за голода). Человека усаживают анусом на открытый горшок, в котором проделывается небольшое отверстие — достаточное для того, чтобы побудить раскалённым докрасна железным прутом крысу искать себе выхода. А какой выход может найти себе сходящий с ума от боли и голода грызун? «Анус» — Фрейд, аналитик, произносит слово, от которого «Пауль» воздерживался. Потому ли, что пациент — страшно неподходящее здесь слово — не может его произнести или же потому, что два человека, прятали его от себя, поскольку для них назвать — всё равно что сделать. Если попытаться объяснить неспециалисту что такое перенос, лучше всего сослаться на эту «историческую» сцену. «Пауль», после того как начался рассказ о пытке, больше не смог его выдержать. Он вскочил с кушетки и стал бегать по комнате. Пытка — реальное событие, опрокинувшее ритуальные позиции обоих, а не только анализанда — воплотилась. Не было условия «как если бы», не было дистанции, разделяющей устное слово от выполненного действия. «Описание деталей» придаёт ему силу и действенность; бессознательное здесь, оно активно — momento de la verdad, как говорят о корриде — ещё до того, как его опознали, схватили и подвергли репрезентации.

Случай Человека с крысами служит хорошим примером того, каким образом мазохизм может появиться на аналитической сцене, поселившись там как у себя дома. Лежащий на кушетке обречён на то, чтобы говорить. Тот, другой, находится за головой, вне поля зрения, он молчит и требует. Подгоняемый ужасом наслаждения (jouissance), осознать который он не в состоянии, Человек с крысами больше не может этого выносить, он вскакивает и умоляет своего мучителя положить конец этой пытке: «Не заставляйте меня говорить всё!». Прекратите орудовать раскалённым прутом основных аналитических правил! «Не обвиняйте меня в жестокости — защищается Фрейд — Я здесь не командую. Но что касается «говорить всё», то таково правило. Я не могу ничего сделать».

Есть и ещё один, не такой наглядный способ проиллюстрировать ситуацию, берущий начало с взаимопроникновения, с совместного действия аналитических и мазохистических конструктов. Введение правила «говорить всё» коррелирует с теорией вытеснения. Оно предполагает, что пациент, к которому предъявляют аналитическое требование, будет удерживаться от мыслей о своей вине как ребёнок, с осторожностью удерживающий в ладонях чашку с кипятком., наслаждаясь тем, что этих мыслей никто не замечает и получая таким образом неведомое мазохистическое удовольствие. Когда Фрейд внёс свою лепту, «Пауль» мгновенно перевёл полученное на язык фантазии: «Так много флоринов, так много крыс». Он будет вновь и вновь возвращаться к этим самомучающим мыслям, пока, наконец, не позволит им оставить себя… шесть месяцев спустя.

Обычно вина считается неким агентом, трансформирующим садизм, разворачивая его против самого себя, в мазохизм. Но идея эта упускает из виду более радикальный аспект, в соответствии с которым мазохизм изобретает чувство вины, тайно пользуясь им как наслаждением. Невероятно, каким образом пересмотр великих монотеистических религий, в особенности христианства, смог открыть подобную перестановку перспективы. Стоит осмелиться лишь заикнуться об этом — представим на миг, что мы не боимся обвинений в богохульстве — но Иисус, пригвоздённый к кресту, является фигурой, чей тысячелетний успех не может считаться чем-то необычным — и всё из-за глубоко внутреннего и непознанного соединения боли и удовольствия, благодаря которому mater dolorosa предполагает совместную символизацию.

Но давайте вернёмся к анализу — к человеку с крысами или кому-нибудь ему подобному. Можно представить себе, почему любой психоаналитик, следующий примеру Фрейда (в данном случае можно привести пример Человека с волками) может встретиться с искушением завести дело в тупик этаких «обсессивных» отношений. Предел, положенный мучению, приведёт к удовлетворённости (как минимум, пациента). Но этот же предел станет также и провалом невыносимой интерпретации и освободившись от неё, процесс неизбежно соскользнёт в привычное русло.

В этом нет элемента аналитического сеттинга, нацеленного на излюбленную динамику терапевтического процесса, который нельзя развернуть к пользе анализанда — и не только мазохиста. И если уж вспоминать о правилах, то можно то же самое сказать и о позиции «отказа», которую должен занимать аналитик. В «Минутах» от 09 марта 1910 года (Freud et al. 1962) можно найти совершенно спонтанный юмористический эпизод. Фрейд доказывает, что контрперенос (только что открытый) должен быть полностью преодолён, и само это уже гарантирует овладевание аналитической ситуацией. Он добавляет, что такое мастерство делает психоаналитика «совершенно холодным объектом, на который другой человек смотрит влюблённым взглядом» — сценарий, который бы сам Захер Мазох подписал, ни минуты не колеблясь.

В любом случае, самая большая трудность, ассоциирующаяся сегодня с идеей мазохизма, не обнаруживается в некоторой отдельной искажённой способности Человека с крысами и его двойников развернуть аналитическую ситуацию так, чтобы можно было реализовать их фантазии — и лишь потому, что подобные пациенты, делая аналитический процесс чрезвычайно деликатным, в любом случае поддерживают устои поля инфантильной сексуальности — поля, контроль за которым должен полностью оставаться в компетенции аналитика. Однако когда узлы того, что мы определяем как сексуальность, распускаются — если говорить словами Фрейда из его статьи от 1924 года — становится трудно пересечь рубеж, выглядящий непреодолимым. Выражение «негативная реакция на терапию» является для психоаналитиков кошмаром, которого нужно избежать, но из которого трудно вырваться одному. Также в анализе пациентов, которые, как это явствует из предварительных сессий, уже приготовились отправляться вместе с вами в нескончаемое путешествие, часто употребляется выражение сожаления. И, возможно, эти вежливые выражения служат тому, чтобы избежать слов ненависти, «ненависти в контрпереносе», как позднее со всей ясностью выразился Винникотт.

«Негативная реакция на терапию» и «моральный мазохизм». Позднейшие попытки занять собой способ существования (facon d`etre) — или, скорее, несуществования: специалисты по несчастью и по всевозможным способам потери любви, всегда готовые подставить свою щеку под угрозу шлепка, готовые оставить своё хроническое психическое страдание только ради страдания ещё более интенсивного — например, серьёзного соматического заболевания.

Негативная реакция на терапию — это внутреннее выражение аналитического опыта. Эта мысль после 1920 года стала общим местом, но периодически проявляться она стала намного раньше — например, у Штекеля. В письмах к Виттельсу Фрейд признавался в том, что за всю жизнь допустил две ошибки: похваставшись пользой, которую приносит кокаин и посвятив Штекеля в психоанализ! При этом Штекель ещё в 1910 году заметил, что «Неврозы в целом — это не что иное, как выражение мазохизма. Невротик сам себя наказывает за собственную вину посредством невроза — и нас не должно удивлять, что он так привязан к своей болезни». Здесь уже высказаны все концепции негативной реакции на терапию: потребность в болезни, угроза выздоровления и все алогичные процессы, которые за этим следуют: пациенту становится всё хуже и хуже, всячески подавляются ростки процесса выздоровления. Такое лечение души походит на нож в ране: делается всё, чтобы не ощутить его, чтобы сделать процесс нескончаемым и безвременным. Человек зачастую стремится забыть этот аспект безвременности — как знак мазохистического триумфа над анализом, над процессом развязывания психического конфликта с помощью интерпретации.

Два выражения: «моральный мазохизм» и «негативная реакция на терапию», конечно, принадлежат разным порядкам: одно определяет психическую диспозицию, а другое — практическую проблему. Но, тем не менее, это практически синонимы. Такая неразбериха — показатель не того, что только «моральные мазохисты» лежат на кушетке, а того, что рассматриваемая здесь загадка неотделима от исторического момента психоанализа: когда анализ начинает сомневаться в как в теоретическом базисе (является ли действительно сексуальность последним словом?), так и в практической возможности излечения, изменений в жизни. Фрейд был определённо прав, когда писал о конфронтивности этих новых трудностей, однако в это время его клиническая деятельность стала уже практически эксклюзивно дидактической. Скорее всего, этот вопрос стал столь важен для него (начавшись с Ференци) и его последователей, что его начали поднимать в связи с новыми обстоятельствами: эволюцией технической парадигмы, сопоставлением роли контрпереноса, нарциссизмом и т.д. При встрече с этим настоящим препятствием диапазон решений — или, если так можно выразиться, диапазон сложностей — оказывается слишком широк, что можно было просто привести его здесь.

Не имеет значения, сколько раз аналитик объясняет, в чём причина того, что, как писал Фрейд, «пациент с неохотой верит нам». Вы поясняете, что никто вас не любит, что Вам не удавалось отстоять свои права, что все ваши проекты неизменно заканчивались крахом, что с каждым днём Ваше существование становится всё более невыносимым и что анализ не приводит ни к чему. И где-то по ту сторону всего этого лежит Ваша неумолимая потребность быть наказанным, Ваше мучительное и неосознаваемое чувство вины в неизвестном (но содеянном Вами) преступлении — поскольку никто не будет переживать вину (хотя бы и неизвестную) без достаточных на то оснований. Ваше заболевание — морально, а Ваша мораль сексуальна, что в свою очередь говорит о спутанной и инфантильной фантазии. И только проследив место сексуальности во всём этом, даже если сексуальность непременно будет отрицаться, психоаналитик сможет остаться честным к себе и своей программе. Сохраняя, естественно, надежду на то, что выдаваемый материал — не просто ещё одна версия старого анекдота по человека, который искал потерянные ключи под фонарём не потому, что он их там потерял, а потому, что там было светлее.

Фрейд не ограничивал себя в выражении «сексуальный». Он очерчивал мазохистическую сцену, обнаруживая по ту сторону беды, за кулисами несчастья наслаждение от подвергающей себя наказанию пассивности (Chabert 1999). Сделав это, он опять обнаружил женственного пациента (вне зависимости от пола), о котором писал в «Ребёнке бьют» и набросал концепцию мазохизма, примитивной феминности, непередаваемой фаллической логикой. Пассивность, феминность, мазохизм — всё это проявляется как наиболее предпочитаемые репрезентации некоей общей вытесненной (первичной) сцены.

Переводя свою гипотезу на язык второй топики (Эго-Суперэго-Ид), Фрейд напоминает о садистическом Суперэго, о Суперэго, постоянно пытающемся распространить свою власть над Ид, жадно пытающемся в данных обстоятельствах дорваться до карающего удовлетворения. Вплоть до этого места мы разделяем эту позицию. Несмотря на ослабление привязанности к объекту, человек начинает открывать для себя, что путы, этого узла ведут на его внутреннюю сцену, к тому моменту, когда страдание вновь обретает эротическую окраску. Но это ли является действительно последним словом процесса? И разрешаются ли «таинственные мазохистические тенденции эго» проявлением такого сценария? В тот момент, когда начинает казаться, что всё уже решено, тайна вновь возрождается из своего пепла. Когда читаешь последние страницы статьи Фрейда от 1924 года, возникает такое чувство, что у него осталось кое-что про запас для решения тех трудностей, на которых он сам ставил ударение. Вместо того, чтобы честно и просто остаться на позиции незнания, он открывает на них некоторую перспективу, ведущую к раскрытию возможности сексуальности. Об этом напоминает «полная» версия описания влечения к смерти — не то, что в «Цивилизации и её содержании» получило наименование «осадка Эроса», а то, о чём писалось в «По ту сторону принципа удовольствия»: то есть, распад клеточного бытия и возвращение к неорганической стабильности. В этой перспективе мазохизм выглядит как более или менее отчаянная попытка сохранить часть либидинального совозбуждения (за минусом фантазий? В почти аутистичной манере?) от неумолимой деструктивности.

Перечитывая эти страницы сегодня, после знакомства со многими постфрейдистскими попытками развития представлений о субъекте, замечаешь, что частенько пропускается слово «нарциссизм», неизбежно вызываемый определением «таинственные мазохистические тенденции эго». Парадокс теории Фрейда в том, что он представлял нарциссизм как элемент (при помощи гомосексуализма Леонардо да Винчи и психоза Шребера), который полностью опрокидывает структуру и топографию его теории, но никогда не определял его места.

Работая, по сути, вопреки собственным интересам, разрушая собственную перспективу и, фактически — существование, … Фрейд изрёк слова о том, что крайность мазохизма может быть понята сегодняшними аналитиками только при помощи обращения к эху нарциссизма — раненого, патологического нарциссизма. Когда превалируют страдание от вины и слова о ней, бессознательное состояние может быть примерно сформулировано так: я бесконечно страдаю, искупая тем самым свою вину (и так наслаждаюсь!) И в этом месте, когда нарциссические конструкты начинают превалировать, мы можем перефразировать слова Фрица Цорна, автора «Марса»: где бы ни болело, всё это — я; Я страдаю, следовательно, я существую. Нарциссическая острая потребность в силе — которую мы обнаруживаем не только здесь — влияет на них даже более непосредственно, заставляя испытывать скорее страдание, чем удовольствие. Фактически, утратить объект гораздо легче, чем обрести его вновь. В 2000 году Филипп Жэме представил поразительные клинические вариации этой ужасной проблемы, заключающейся в том, что только страдание обеспечивает существование. Страдание или смерть: как писал Ференци, «в сравнении с ожиданием неминуемой смерти самоубийство оказывается относительным удовольствием».

Мазохизм и нарциссизм сходны более всего своими результатами, поскольку их происхождение имеет весьма схожую кинематику: поворот назад, к себе, перенаправление собственного движения на себя самого, как бы отражённое движение. Замыкание петли (что отражается в анализе как неприступность) грозит как мазохизму, так и нарциссизму. Можно ли эту психическую обездвиженность, называемую «негативной реакцией на терапию» преодолеть с помощью изъятия всех ранее вложенных в эго инвестиций? Сама постановка этого вопроса, к счастью, освобождает нас от необходимости выхода за его рамки.

#1 17.06.2009 18:19:19

Имманентный мазохизм

Подвал раздела