Время от времени меня посещает ностальгия по сгинувшему "руспейну". Вот один и рассказиков который удалось сохранить

Кабинет флагелляции.
Автор: Мужик без пиджака.  

Маша стояла посреди кабинета в одном лифчике и юбке, пока Галина Николаевна – участковый врач, выслушивала ее стетоскопом. За спиной открылась дверь.
- Сюда нельзя! - рявкнула Галина Николаевна. - Безобразие! И когда уже поставят в кабинет хотя бы ширму, невозможно вести прием!
Дверь мгновенно закрылась. Галина Николаевна закончила выслушивать Машины хрипы и знаком показала ей, что можно одеваться.
- Как только осень, ты каждый месяц на больничном. Маша, ну нужно же лечиться в конце концов! Хорошо, хоть в легких у тебя на этот раз чисто, но этот твой вечный бронхит...
Маша улыбнулась и невинно пожала плечами.
- И ничего смешного! - продолжала нотацию Галина Николаевна. - Ты просто пользуешься тем, что мы с твоей матерью подруги. Но это же твое здоровье, о чем ты думаешь вообще? Вот такой вот сопливкой и будешь ходить все время?!
- И ничего не сопливкой... - протяжно ответила Маша, скорчив смешную рожицу. Ей было всего шестнадцать.
- Но ты же совсем не лечишься! Когда я тебе назначила люголевую смазку, ты сколько раз пришла?
- Ой, оно такое противное!
- Противное? Приятных лекарств не бывает! И вообще, что значит противное, тебе же не язык смазывали, что ты придумываешь?
- Противное, я чуть не вырвала!
- Ну допустим. А ультрафиолет?
- Ага, держать рот открытым по полчаса! Я так не могу.
- Все могут, а ты вот не можешь! - Галина Николаевна хлопнула ладонью по столу. - Все, хватит! Сегодня я тебя не случайно пригласила. Вот прямо сейчас встала и пошла на процедуры!
- Какие процедуры? - испуганно спросила Маша.
- Там увидишь. Вот тебе талончик, 101 кабинет. И только попробуй сейчас пойти домой! С твоей матерью это все согласовано, так что вперед! - Галина Николаевна подошла к Маше и энергично указала на дверь.
- Но я сегодня не готова... морально... - Маша жалостливо посмотрела в глаза Галине Николаевне, но понимания там не нашла.
- Маша! - Галина Николаевна стала грозить ей пальцем. - Я три месяца уговаривала твою мать отдать тебя на флагелляцию! И она наконенец-то согласилась, так что имей в виду – дома ждут результатов! Тебе нужно укреплять иммунитет, а флагелляция подходит для этого как нельзя лучше. Марш! И следующего позови!
Маше ничего не оставалось, как встать и, тяжело вздохнув, уныло поплестись к выходу.
- Следующий! - оказавшись за дверью, Маша сказала это как можно более противным голосом. Забрав со скамейки свою верхнюю одежду (раздевалка в поликлинике уже давно не работала), девушка направилась к лестнице.
Она достаточно часто бывала здесь, чтобы ориентироваться на местности. Маша правильно сообразила, что 101 кабинет должен быть на первом этаже где-то рядом с рентгеновским. Уже несколько лет их всей школой водили туда на просвечивание легких (флю-как-то-там-фия), и Маша хорошо помнила, что рядом был указатель на кабинеты 101-103. Вот только указывал он на перегороженый коридор, в котором вечно шел ремонт. Там даже свет не горел.
Однако на этот раз Маша увидела совсем другую картину. Ремонт явно закончился, коридор отгородили двойными дверями. Светлее, правда, не стало, красная лампа над железной дверью рентгеновского кабинета зловеще мерцала в полумраке. Маше очень захотелось домой.
Впрочем, ослушаться Галину Николаевну и уйти сейчас было бы верхом наглости. Мама вдруг ни с того ни с сего сегодня заставила ее пойти в поликлинику, да еще и серьезным тоном сказала слушаться доктора. Уж если уходить, то придется что-то очень убедительное соврать, да и то потом это все равно вскроется. В таком случае о новом мобильнике не может быть и речи... К тому же мыслей никаких что-то в голову не идет. Может, разве что, талончик потерять? Она как бы случайно обронила его в туалете, пошла за новым, но там какая-то злая бабушка-пенсионерка в платке не пустила ее без очереди к Галине Николаевне. Ммм... не очень-то правдоподобно... ладно, надо пока сходить на разведку.
В отгороженом коридоре было пусто и все так же мрачно. Везде над дверями были лампочки «занят-свободен», надо же, вот что значит после ремонта, еще не успели перегореть. В 102 и 103 было занято и лампочки горели красным светом, а в 101 как назло было свободно. Пришло время на что-то решаться. Интересно, что такое «фла...», черт, как ее там, на «я» заканчивается?
Первое, что увидела Маша, со скрипом отворив дверь, была длинная ширма, закрывавшая обзор всем входящим. К ней скотчем прилепили листок бумаги со стрелкой, указывавшей вправо. Слева хода не было – его закрывал приделанный к стене умывальник, так что между ним и ширмой невозможно было проскочить, не свалив ее. А вот справа располагалась угловая стена, но между ней и ширмой был проход. «Лабиринт какой-то!» - подумала озадаченная Маша. Открытая дверь так противно скрипела потому, что с боков была обита резиновыми уплотнителями.
- Кто там? - из кабинета раздался молодой женский голос. - Заходите и дверь закрывайте.
Маша полностью вошла и потянула за собой тежялую металлическую дверь. Раздался громкий лязг автоматического замка – видимо, язычек у него был очень большим, да к тому же плохо подогнанным. Маше нравилось здесь все меньше и меньше.
Пройдя по стрелке за ширму, она уперлась в стеклянный медицинский шкафчик (ну, точно лабиринт!) и прошла между ним и ширмой, наконец взглянув в середину кабинета. В центре находилась кушетка, рядом с которой стояло несколько довольно странных электрических штуковин, провода от которых были проброшены прямо по полу. По углам виднелись столики и шкафчики с медицинскими принадлежностями. Лампы дневного света на потолке освещали кабинет довольно ярко, хотя окон не было совсем. Не было окон! Жутковато тут... И никого!
Маша чуть не обомлела, когда чья-то рука легла ей на плечо.
- О, новенькая что-ли? Давай-ка талончик. - Медсестра в белом халате и шапочке, из под которой выбивались две тонкие пряди черных волос, смотрела прямо в глаза Маше. Она была высокой и худощавой, довольно длинный нос и острые скулы делали ее слегка мужеподобной. Она смотрела на Машу дружелюбно и с интересом, ее карие глаза блестели.
- А... - Маша никак не могла оправиться от испуга. Наконец в мозгу промелькнула здравая мысль: «Да ну их всех к монахам! Щас еще током начнут лупить... по гландам... шиш тебе, а не талончик!» Немедленно в голове созрел ответ.
- А... я просто так зашла, спросить. Я хочу узнать про фла-фа-фа-цию, вот. - Маша намеренно сказала это как можно менее разборчиво, всеми силами не подавая виду, что даже не знает, как произностся это слово. - Стоит ли тут, или может лучше в центральной городской больнице... У меня папа...
- Ты хотела сказать «флагелляцию»? О! - медсестра расплылась в широкой улыбке, нараспев произнося слова. - Флагелляция! Флагелляция – это... Это.. Давай сюда свой талончик! Родная моя, я таких сказок по пять штук на дню выслушиваю, чтобы ты только знала. Кто-то дверью ошибся, кого-то подружка попросила зайти и спросить который час, а у тебя папа... Та-лон-чик! Бы-стрень-ко! И не смотри туда такими глазами, оно не такое страшное, как тебе кажется.
Маша побелела, а потом покраснела, протягивая злосчастный талон. Медсестра взяла его и направилась за шкаф, из-за которого она и вышла так неожиданно. Шкаф отгораживал небольшую нишу, в которой стояли письменный стол, заваленный ворохом бумаг, и стул.
- Раздевайся! - походя сказала медсестра, глядя в талончик и одновременно разыскивая что-то на столе. - Одежду на ширму развесишь, а ботинки просто оставь на полу.
Маша замялась. Убежать или остаться – все это было одинаково страшно. Сейчас медсестра занята, другого шанса не будет! Но Маша оставалась на месте. «Как же я не люблю все эти лечения-мучения, эти все поликлиники, медсестры... Это все ужас какой-то!» - подумала она.
- Так, карточка есть... Что тут у нас... Чудненько! - медсестра мельком подняла глаза на Машу. - А это что за окаменевшая скульптурная композиция? Мария Васильевна, свет очей моих, раздевайся! В темпе!
- Совсем? - едва слышно спросила Маша.
- Ну да! Я что, неясно выразилась? - с улыбкой проговорила медсестра и, покачав головой, продолжила разбирать каракули Галины Николаевны. Закончив с карточкой и сделав в ней какие-то записи, она снова взглянула на Машу. На этот раз взгляд был весьма строгим.
- Так, ну мне тебя самой раздевать или что?
- А... а мне нельзя, я очень сильно простужена. Вот. - Маша стала усиленно шмыгать носом и кашлять.
- О господи! Ну, если ты хочешь в одежде – пожалуйста, только помнешь ведь все. Гладить это не мне придется, так что смотри сама. Если так, то просто спускай трусики и колготки ниже колен.
- А... зачем это?
- Боже, Марьвасильевна, ты где воспитывалась вообще? Попа твоя нужна. Ну не то чтобы лично мне... - последнюю фразу медсестра сказала весьма игривым тоном.
- Быстренько! - прикрикнула она на Машу.
Маша подчинилась. На этот раз медсестра не отвлекалась на бумажную работу, а пристально следила за каждым Машиным движением.
- Подними юбку. Ну выше же, задери ее наверх, совсем! Еще! Так, теперь повернись спиной... Талию юбки повыше сдвинь. Молнию расстегни или на чем там она у тебя держится и еще повыше. Хорошо... Так, ну запасных трусов я на тебе не обнаружила, так что можешь опускать. А, кстати, был тут такой случай – умора просто! Одна девочка где-то взяла кожаную комбинацию на молнии, надела и специально сломала замок. Ну, приходит, то-се, раздевается – а эту ерунду невозможно снять, там молнию на спине намертво заклинило! Ну я с ней провозилась минут пять, потом говорю: «Милая моя, ну сеанс ты сегодня таки сорвала, но как же ты теперь в туалет пойдешь?» Попадаются такие комические девочки, это все... Слушай, пройди в середину кабинета, не маячь тут. А, да... ботинки ж не забудь снять! Поставишь их прямо где стоишь.
Снимать ботинки со спущенными трусиками было не очень-то удобно. Маша кое-как справилась с этой проблемой и короткими шажками подошла к кушетке. Медсестра вернулась к бумаготворчеству, и Маша с замиранием сердца стала рассматривать хитроумное оборудование вокруг себя. Первое, что она заметила, так это что кушетка не имела изголовья и напоминала, скорее, широкую лавку. Зачем-то в ней на значительном расстоянии друг от друга были сделаны два неглубоких паза во всю ширину. Может быть, в этих местах она могла изгибаться, меняя форму? Ну и кому нужен этот трансформер, зачем? Загадочно. И жестко, очень жестко, такое впечатление, что на голое железо настелили всего один несчастный слой дерматина. Маша много раз в своей жизни соприкасалась с нормальными медицинскими кушетками и всерьез опасалась, что лежать на этой странной штуковине будет не сладко.
Шерстяная юбка «кусалась», и Маша подумала было снова натянуть трусики. Нет, страшно, медсестра рассердится. Может быть тогда подобрать юбку и сесть прямо на кушетку? Это вообще будет наглость и потому еще страшнее. А, ладно... «Скорее бы уже это все произошло!» - подумала Маша.
- Пятьдесят сеансов! Ну это вообще рекорд! Да у меня рука отломится это все расписывать! - громко возмущалась медсестра, делая записи в каком-то толстом журнале. Она явно торопилась, нервно переворачивая страницы.
Маша продолжила неприятное знакомство с жуткими и загадочными штуковинами, которые ее окружали. Прямо перед ней находилась большая прямоугольная тумба, на которой крепился средних размеров светильник. Несколько шарниров позволяли поворачивать его в разные стороны и в разных положениях. Но это было далеко не все, на что был способен этот агрегат – в небольной нише размещалось несколько продолговатых предметов, к которым тянулись не то шланги, не то провода. К одной из штуковин точно тянулся провод, скрученный кольцами, чтобы легче было его растягивать. Эта удобно помещающаяся в руке красно-черная пластмассовая фенечка могла представлять собой... Вот если бы тут был Вовка из параллельного класса, он бы обязательно сказал своим зловеще-гнусавым голосом: «Это паяльник! Его будут засовывать тебе в...» Тогда Маша бы сказала ему, что он дурак (это, кстати, правда) и сильно метнула бы в него чем-нибудь. Было бы не так страшно...
Маша закрыла глаза и тихо застонала. Она дала себе слово больше не смотреть на эту жуткую машину и отвернулась. По другую сторону от кушетки стоял какой-то разобраный механический агрегат. Были видны шестеренки, тросики, колесики, зазубренные рейки и тому подобная железная пакость. Агрегат был довольно громоздкий, больше половины по высоте занимала вертикально торчащая спираль, к которой сбоку было приделано колесо. Спираль была вся грязная от смазки. Никаких штуковин на проводах, которыми можно было дотянуться и сделать больно, здесь вроде бы не было, да и вообще это была какая-то рухлядь. Интересно, зачем она здесь?
Маша заметила на этой машине табличку «ФАШС-П2 Березка (Р)». «Березка! Как прикольно...» - с грустью подумала Маша. От напряжения ей уже хотелось разреветься и вообще девушка была близка не то к обмороку, не то к истерике.
Если бы она осмелилась отойти в угол кабинета и заглянуть под брезентовый чехол, то там она бы обнаружила старшую сестру «Березки» - машину «ФАШС-П4 Дубинушка (П)». Но времени на это не оставалось – раздался звук, который заставил Машу вздрогнуть. Это был шум отодвигаемого стула – медсестра закончила писать и теперь готова была заняться Машей вплотную.
- Тэк-с! - весело сказала медсестра, разминая кисть правой руки. - С писаниной покончено, займемся наконец-то делом. Ну что, настроение бодрое? - обратилась она к Маше.
- Да-а-а-а... - этот жалобный звук неминуемо перерос бы в рев, если бы медсестра не отвлекла Машу неожиданно строгой и серьезной нотацией.
- Значит так. Договоримся сразу – никаких вопросов. «А зачем, а что это...» Никаких вопросов, ты поняла?! Я говорю – ты делаешь! Вставай, живо!
Маша вскочила как ошпаренная. Медсестра бросила на кушетку небольшой кусок клеенки, сложенный в несколько раз, а затем достала из кармана бинт. Он не был стерильным и, видимо, уже многократно использовался, поскольку был заранее надорван для завязывания. Однако бинт был чистым. Маше снова было приказано задрать юбку по самое немогу, так что ее край уже закрывал глаза.
- Надуй-ка живот!
Задержав дыхание на вдохе, Маша почувствовала, как бинт туго ложится вдоль талии повыше пупка. Медсестра довольно долго бинтовала, а потом еще и отошла за какими-то медицинскими принадлежностями, так что девушка чуть было не задохнулась.
- Выдыхай! - сказала наконец медсестра, и засунула на боках под бинт по одному большому валику из марли. Благодаря этому бинт продолжал хорошо держаться на теле. Затем наступила очередь запястий Маши, которые были обмотаны бинтами в десяток слоев.
Медсестра достала из кармана ключ и, вставив его в скважину недалеко от одного из пазов, провернула. Раздался шелчок и из паза выскочила наружу какая-то доска. Она выходила из него вертикально по всей ширине. Маша и не догадывалась, что кушетка, оказывается, так сложно устроена.
Становись коленями на клеенку, лицом туда... - распоряжалась медсестра.
Потом она даже не стала отдавать девушке команды, а просто брала ее за руку, ногу или плечо, и придавала им такое положение, какое считала нужным. Маша старалась расслабиться и не мешать этим магипуляциям, иначе пальцы медсестры из ласковых сразу превращались в злые и до боли сжимали тело, а движения становились сильными и резкими. Однако ее поза получалась все более и более неудобной и девушка то и дело с огромным трудом удерживала равновесие, да к тому же трусики, спушенные до колен, сковывали движения.
Доска раскладывалась на две части и имела круглые отверстия для ног по принципу колодок. Маша почувствовала, как прочно схвачены ее лодыжки этим устройством. Доска из второго паза выдвинулась еще выше и упиралась Маше прямо в лобок. Медсестра долго регулировала ее высоту, а потом жестко закрепила ее поворотом ключа. Ни на секунду нельзя было расслабиться, иначе приходилось бы опираться на эту доску, а это было нестерпимо больно.
- Неудобно... - жалобно простонала Маша, опираясь только на локти и колени, причем бедра были наклонены почти горизонтально. От напряжения в пояснице по ее телу уже шла мелкая дрожь, которая грозила перерасти в крупную и неконтролируемую.
- Я тебе по секрету скажу... - медсестра туго связывала запястья девушки прочным шнуром. Ее тон несколько смягчился, но был уже далеко не тем легким и шутливым, как вначале. - Тебе и не должно быть удобно. Потом поймешь, почему. - сказала она, закончив вязать руки. Конец шнура она продела в металлическую скобу и сильно потянула.
- Ооо-о-ой! - Маше стало совсем не на что опереться. Ей казалось, что сейчас она не выдержит напряжения и переломится пополам. Обратно шнур не вытягивался, хотя Маша и пыталась – в скобе был специальный блокиратор.
- Это еще не «ой»! Вот, локтями обопрись... - сказала медсестра, подсовывая под них кусок мягкой клеенки. Она присела на корточки в головах у кушетки и ее лицо оказалось вровень с Машиным.
- Мы договорились, да? Никаких вопросов... - медсестра ласково смотрела Маше прямо в глаза и приложила палец к ее губам. - Ничего не бойся. Держись... Некоторые мне такие истерики тут закатывают, а ты пока очень хорошо держалась, молодец... Лучше всех! Вот так бы и дальше, лады?
Медсестра встала и снова отошла вглубь кабинета. Теперь Маша уже не могла рассматривать все вокруг и смотрела только прямо перед собой. Дрожь все не утихала.
- Потерпи еще немного, скоро начнем...
Между кулачками Маши и краем кушетки оставалась еще довольно широкая полоса, и медсестра осторожно поставила туда большую круглую биксу, заполненную дезинфицирующим раствором. В ней плавали какие-то блестящие пластмассовые трубки травянисто-зеленого цвета. Затем медсестра зажгла светильник на тумбе, на которой была та страшная фенечка. Маша хотела было закрыть глаза, но это было очень жутко – она пугалась каждого незнакомого звука. Однако пока не происходило ничего страшного - медсестра стала просто протирать проспиртованным тампоном Машины ягодицы.
Девушка стала рассматривать странные трубки в ванночке, чтобы как-то отвлечься. Они были скручены в кольцо, и если их выпрямить - длинные, почти метр. И тонкие – врядли толще, чем макаронина. Маше однажды засовывали какую-то трубку в нос, но... зачем тогда было попу оголять? Просто сделать укол? Загадочно... И почему они такие длинные? Одну из трубок медсестра взяла и та мгновенно распрямилась, брызнув Маше в лицо каплями дезинфицирующего раствора. Послышались металлические щелчки, лязгание и тихие ругательства медсестры. Время невыносимо тянулось и ничего не происходило. Маша вся уже истомилась, а мучительная поза, в которую непонятно зачем поставила ее медсестра, ей изрядно надоела. Страшно! Но хоть что-то, наконец, должно произойти!
Каково же было удивление Маши, когда медсестра прошла к столу, боком уселась, закинув ногу за ногу, и достала книгу в мягком переплете, явно собираясь ее читать. Мало того, она еще где-то раздобыла плеер и одела наушники. Вот это да! У Маши уже судороги сводили тело, а медсестра тем временем щелкала кнопками своего плеера. Но перед тем, как начать чтение ужастика с вампирами на обложке, она нажала кнопку на громоздком пульте, приделанном к стене.
Где-то слева неожиданно громко и хрипло взревел мотор. Через несколько секунд его звуки стали более монотонными, послышался странный свист...
- А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!
Боль! Маша сразу вообще ничего не поняла, затем постепенно ритмичные импульсы боли обрели свои очертания. Это были удары пониже спины чем-то длинным, тонким, упругим. Слова стерлись из ее мозга, потому что говорить было не нужно – Маша только кричала. Вместо слов пришли картинки – целостные и яркие. Девушка ясно представила, что с ней происходит, хотя и не могла этого видеть. Странная зеленая «макаронина» и есть та штука, которая бьет, а приводит ее в движение «Березка» - вполне даже работоспособная и злая машина.
Удары наносились слишком быстро и крики, визги сливались в один почти непрерывный звук. В воображении Маши вдруг возникла отчетливая картина входной двери с резиновыми уплотнителями. Звукоизоляция! Стены без окон! Медсестра в наушниках! Крики никто не услышит, а машину ими все равно не разжалобишь... Маша почувствовала, что паника, страх оставляют ее... Хуже уже не будет!
Как ни странно, но от понимания этого стало легче. И хотя девушка сильно страдала, в ней росло ощущение контроля над ситуацией. Крики утихли до стонов, но не стонать совсем она не могла, да и не стремилась – все равно никто не слышит.
Теперь она сконцентрировалась на боли. Если первые удары можно было сравнить со взрывом, то теперь боль стала более отчетливой, приобрела вкус. Горький вкус, но она уже не была как раскаленный свинец на язык – ее можно было «есть». Маша принимала ее «по ложечке» и тихо глотала воздух сквозь зубы с каждым приходом:
- У-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф!
Она чувствовала, что машина буквально не оставляет живого места на ее попе, но все же дважды в одну точку не бьет, делая с каждым ударом крошечные сдвиги. Синтетическая «розга» уже добиралась до поясницы, и Маша очень надеялась, что там она и остановится. Самое время, поскольку терпение иссякало...
Нет! «Розга» двинулась в обратном направлении и этот момент стал переломным. Глазами, полными слез девушка стала отыскивать медсестру. Голова уже сильно кружилась, так что это удалось не сразу. Та по прежнему сидела за книжкой и врядли что-то слышала.
- А-а-а-а!!!! - жалобные вопли не возымели никакого действия.
Удары становились ощутимо больнее, поскольку приходились на уже сильно потрепанную поркой плоть. Маша закрывала глаза, плакала навзрыд, снова искала медсестру, стонала, орала до изнеможения... Контроль был потерян.
Она не сразу почувствовала остановку машины. Вместе с прекращением порки она снова стала чувствовать собственное тело. Медсестра тем временем встала, выбросила пластиковую «розгу» и прикрепила туда новую, взяв ее из биксы прямо перед носом у Маши. Девушка почти не отреагировала на это – ее охватила странная апатия. У нее не было надежды, что экзекуция... то есть процедура, вообще когда-нибудь закончится.
Однако время шло, а машина стояла. Постепенно Маша немного пришла в себя, тут медсестра присела перед ней, приподняв Машину голову и глядя в глаза. Наушники плеера она сбросила, и на мгновение девушка услышала оттуда нечто вроде dark ambient.
- Ну что? - спросила она Машу.
- Больно...
- Да. - безразлично ответила медсестра.
- Как же это?! - не своим голосом взревела Маша. Она не владела собой и впадала в истерику. - Врачи не делают больно... Они делают чуть-чуть больно... Только... Дайте мне таблетку...
- Нет. Таблетка тебе не нужна. Я могу научить тебя терпеть боль. Если хочешь...
- Нельзя делать больно! Пустите!!!
Медсестра отвесила Маше звонкую, точно рассчитанную пощечину. Затем встала и направилась к столу. Маша в ужасе наблюдала за неизбежным нажатием кнопки. Глаза, полные слез и истерический плач – с этого начался второй проход «Березки».
На этот раз все было хуже. Маша ничего не контролировала, чувствуя только злую боль от ударов и постоянный страх. Воображение все время рисовало что-то быстро мелькающее, от чего невозможно закрыться. В мозгу рефреном засела фраза «Я могу научить тебя терпеть боль. Если хочешь...» Ей стало казаться, что она доносится то сзади, то слева, то сверху. Сначала она дергала головой, пока не перестала замечать что-либо вокруг себя. Маша закрыла глаза и плыла, потеряв ориентировку и чувство времени.
Когда девушка пришла в себя, медсестра уже была рядом с ней. Мотор молчал. Запах нашатыря ударил в ноздри.
- Смотри сюда, на кончик! - медсестра прямо перед глазами у Маши держала что-то блестящее. Затем она стала водить им из стороны в сторону.
- Плохо... Еще нюхни!
Со второго раза нашатырь сделал сознание ясным до дрожи. На этот раз тест на концентрацию внимания был пройден.
- Пока можешь отдохнуть. Но это еще не конец...
- Я не выдержу! - Маша опять срывалась на плач, хотя плакать было уже практически нечем.
Медсестра стала успокаивать ее.
- Выдержишь и еще с отличием! Ты пока лучше всех, я таких терпеливых девочек и не помню даже. Правда-правда! Во-первых, ты не кусаешься... - медсестра расплылась в улыбке.
Маша улыбнулась в ответ. Постепенно она приходила в норму. Медсестра снова смотрела ей в глаза.
- Слушай... вот, допустим, в тебя сильно что-то бросают, камень, например, а отклониться ты не можешь. Что ты сделаешь?
- Не знаю... Глаза закрою, наверное... - ответила Маша, не совсем понимая, к чему клонит медсестра.
- Ну вот... И будет тебе больно! Но ведь можно его поймать...
Маша не понимала, к чему этот разговор.
Чтобы контролировать боль – принцип тот же самый. Боль надо ловить, понимаешь? А для этого ее надо не бояться, ее надо ждать, встречать и брать руками... Ну, в переносном смысле. Не думай пока об этом, так просто, на заметку возьми... Дело в том, что это трудно объяснить, но у тебя уже получалось пару раз, ненадолго. За следующий раз ты должна освоить это, а пока отдыхай.
Странно, но Маша чувствовала себя вполне сносно. Побои не болели, правда, слегка кружилась голова, но это было даже приятно. Теперь время уже не было мучительным ожиданием неприятностей – девушка наслаждалась доставшимся ей покоем и даже мысль об очередной порции «Березки» не могла отравить ей отдых.
Медсестра максимально позаботилась о Машином покое и сделала так, что ее не только не было слышно, но и видно. Кнопка на стене, конечно же, беспокоила Машу, но она быстро забыла о ней, видя что возле стола никого нет. Лишь когда медсестра снова присела рядом с ней, девушке вновь стало тревожно.
- Готова?
Маша тянула с ответом, хотя и понимала, что это ничего не даст. Ей хотелось дать себя поуговаривать. Медсестра тампоном протирала лицо девушки, совершенно мокрое от пота, когда Маша вдруг спросила:
- А... это последний раз?
Она тут же вспомнила - «никаких вопросов»...
- Нет, - ответила медсестра, - но так больно, как в прошлый, уже не будет. Конечно, если ты постараешься... У тебя все должно выйти! Я буду рядом и помогу.
Оставив девушку, она включила лампу и стала оценивать результаты, достигнутые «Березкой».
- Просечек нет, кладет ровно, но балансировка паршивая... Переставить ее, что ли? - размышляла вслух медсестра. Сперва она колебалась, но затем решилась: - А, ладно, искусство требует жертв...
Некоторое время у медсестры ушло на то, чтобы перетащить весьма тяжелую «Березку» по другую сторону кушетки. Ягодицы девушки пострадали не совсем равномерно, и теперь предстояло это исправить, нанося удары с другой стороны. Очевидно, это потребовало некоторых перенастроек, медсестра колдовала над машиной, в то время как Маша начинала нервничать все больше. Правда, уже не сравнить с той паникой, которая охватывала ее вначале, но все же...
Очередная зеленая розга была извлечена из биксы, брызнув карболкой. Маша тяжело вздохнула, но медсестра снова присела ее успокаивать, как только закончила все приготовления. Она взяла голову девушки в свои руки, ласково провела по волосам, и Маша снова почувствовала себя хорошо. Девушка уже научилась наслаждаться моментами, когда не была нажата кнопка на стене...
Какой обман! У «Березки» имелся пульт дистанционного управления, и этого Маша никак не ожидала! Снова шум мотора, свист...
- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!!
- Держись! - медсестра крепко держала ее за голову, стараясь заставить Машу смотреть себе в глаза. У той снова текли слезы, и медсестра смахивала их большими пальцами.
То ли взгляд медсестры, смотревшей на девушку со смесью сочувствия и интереса, то ли боль, от которой некуда было деваться, подтолкнули Машу испробовать этот трюк. Девушка и сама не поняла, как это у нее получилось. Она стала ждать каждого следующего удара, как будто бы он был чем-то приятным, и боль действительно отступила!
На лице Маши отражалось все, и медсестра сразу стала хвалить ее за успехи. Временами контроль ускользал, боль снова становилась злой, но Маша терпела и опять старалась принимать ее с распростертыми объятиями. Это было как волны, как качели. Наконец Маша освоилась настолько, что завладела контролем целиком – это было несложно, поскольку «Березка» порола ее ритмично и абсолютно предсказуемо.
Немного запаниковала она только когда порка не закончилась после прохода туда-сюда. Теперь Маша получит, как минимум, двойную порцию... Однако ей удалось справиться, хотя она и чувствовала, что устает. Теперь Маша владела собой настолько, что могла считать удары, впрочем, это было бессмысленно, внимание рассеивалось. Десять... сколько-то пропустила... с начала... восемь... или девять? ... поворот! интересно, после этого стоп или это до бесконечности? черт, опять больно... О-о-о-о-о! Спокойно! Раз... два... снова пропустила... ха-ха... ха-ха-ха-ха-ха...
Маша смеялась и ей почему-то действительно было весело. Разумеется, со стороны смех этот звучал жутковато, но она этого не могла знать. Звуки, расстояния до предметов обстановки, может быть даже цвета – все это изменилось до неузнаваемости. Медсестра внимательно смотрела Маше в глаза и не давала ей их закрывать, время от времени проверяя реакцию пациентки на движущиеся предметы. Все это было для девушки, как будто в замедленном повторе.
«Березка» закончила выдачу очередной порции кинетической энергии, и медсестра зажгла лампу, рассматривая остатки Машиной попы. Это зрелище способно было повергнуть в глубокий обморок не только излишне впечатлительных барышень, но и практически кого угодно – однородная ярко-красная расцветка кожи и несколько следов еще не запекшейся крови из просечек. Разумеется, профессиональная медсестра-флагеллистка смотрела на это совсем по-другому...
Взяв гемокаустик (ту самую красно-черную «фенечку», которая имела небольшое жало, раскаляющееся током), медсестра сперва прижгла ранки, а затем удалила тампоном пятна крови. Это было, в принципе, намного больнее удара розгой, тем более, что прижигание длилось по несколько секунд. Но Маша реагировала вяло даже на боль, а сам факт манипуляций ей уже был глубоко безразличен.
Медсестра тем временем взяла специальный держатель – довольно увесистый хромированный цилиндр, удобно помещавщийся в руке. В торце были отверстия для розог, и она вставила три штуки, осторожно, чтобы не нарушить стерильность. Затем медсестра закрутила кольцевой зажим, и получила идеальное орудие для порки. Она была уверена в нем настолько, что не стала делать контрольного взмаха, а, легким движением стряхнув капли дезраствора, сразу же ударила Машу.
-У-у-у-у-у-у-у...
Эту боль контролировать было многократно сложнее – ведь медсестра била куда сильнее чем машина, да к тому же непредсказуемо, в намеренно рваном темпе. Ди а три розги вместо одной...
- Задание усложняется, Маша! Попробуй-ка вот это!
Начались «качели». Маша то брала ситуацию под контроль, то снова теряла и хотелось кричать от боли. Реакции уже не были бурными, она устала и совершенно выдохлась. Медсестре приходилось кричать, поскольку Маша воспринимала звуки все глуше. Она вдруг подумала – медсестра просто играет с ней! Если она захочет – будет больно, но может захотеть и по-другому – удары будут сладкими, как нежное почесывание зудящего места.
Все, что происходило дальше, Маша помнила только отрывочно. Снова нашатырь. Как медсестра делала укол, Маша не помнила совсем. Но вот заветное слово «Все!» она запомнила хорошо. Только кто его сказал: медсестра или мама? Развязаны руки. Ей помогают идти по коридору. Потом машина. Маша хорошо запомнила, что залазила на заднее сидение, но не сидела, а стояла там на четвереньках, а голову держала на груди у мамы? Или медсестры?
Дома она окончательно отрубилась. Когда спящая Маша лежала ничком на кровати, ее мама и Галина Николаевна рассматривали и шепотом обсуждали результаты первого сеанса.
- Боже, это же какой-то ужас! - в глазах Машиной мамы стояли слезы. - Трусики не просто больно, они... же даже не налазят! Галя, это кошмар!
- Не паникуй! Надюша отлично сработала.
- А вот это вот! Это что, жгли?
- Да... Я ж показывала тебе фотографии. Это еще очень и очень хорошо обработанная попка. Ты ж видела, что бывает в худших вариантах...
- Так это ж чужие варианты, а тут своя, родная попа!
- Ну хватит на это смотреть. Благодаря уколам за неделю будет в норме. Пошли отсюда, пусть поспит.
- Да, давай на кухню.
С кухни доносился приглушенный разговор.
- ...теория – это одно, а когда это все видишь...
- Главное – не передумай. Первый сеанс – он самый такой ударный, это не только пол-дела, но и половина всех этих страстей сопливых. Дальше пойдет как по маслу, и синяков, кстати, будет минимум. Передумаешь – все страдания даром пропадут.
- Да разве она теперь туда пойдет? Что ж мне ее – силой туда тащить?
- Кто-кто, а Маша пойдет. И даже опаздывать не будет. Спроси ее завтра сама. Хочешь пари, что пойдет?

Не могу отнести это произведение к классике БДСМа... Тема тут практически не заметна, хотя ее «крупицы» тем не менее присутствуют в произведении одного из моих любимых классиков

http://lib.ru/LITRA/KUPRIN/olga_sur.txt

http://zhurnal.lib.ru/v/victor_v_e/markiz_de_sad.shtml

Вчера, заглядывая на один из форумов обнаружил вот это
http://www.sokoly.ru/vbforum/showthread.php?t=2000
Однако, хорошо зная импровизацию, которая была написана пару лет назад Ещетотом и Ташкой (А-Викинг), пришлось сделать масенькое замечание насчет неполноты текста.
Постараюсь выложить в полном объеме
Итак сгинувшая импровизация,
    " Насчет Федора ...распорядитесь" (авторы Ещетот и А-Викинг)

Ах, как звучит! Прямо дух захватывает, сердце замирает. И хочется знать, "что ждет впереди", как это будет с бедолагой Федором из хорошо знакомого всем нам рассказа Тургенева, забывшим подогреть вино для своего помещика. Как будет исполняться распоряжение помещика?

То ли Федору будет приказано самому ступать на конюшню, то ли его туда поведут "под белы рученьки" крепкие мужики. Как скоро? В тот же день, час или иначе? В какой одежде он явится на порку, в той же парадной ливрее, которую он носит, прислуживая за обедом? Сам ли спустит портки по приказу или не послушается? Спустит их до колен, ниже или оголит только ягодицы? Кто те мужики, что будут пороть? Друзья-соседи или ненавистные старосты-враги? И сколько лет Федору? Это молодой парень или же мужчина лет 35, а может быть, лет 45? Какого поведения ждут от него во время порки? Устроит ли, если он будет терпеть боль, стиснув зубы, не издав ни звука, или же наказание продолжится до тех пор, пока он не проплачется как следует, не прокричится и не будет умолять с каждым новым ударом о прекращении порки? Кто определит меру порки, количество и силу ударов: помещик заранее или же сами мужики, исполняющие его волю? Имеют ли они власть над ним в этот момент? Кто будет присутствовать при порке? Сколько человек будут держать наказуемого? Каким образом? Розги посыпятся слева и справа или же только с одной стороны? Долго ли продлится порка: минут 5, 10, 20 или полчаса? Как она закончится? Какой разговор состоится между мужиками после порки? Как будет доложено помещику об исполнении наказания? Будет ли Федору дано время прийти в себя после порки или же он должен будет сразу же вернуться к исполнению своих обязанностей, подавать ужин?

В общем вопросов много. Захватывающее это зрелище, "порка на конюшне". Жаль, что сейчас такого никогда не увидишь, даже в кино, лишь умозрительно. Но знать подробности того, как это было тогда, интересно. Буду благодарен участникам форума, если кто-то поделится своей информацией, мыслями, предположениями, фантазиями.

А мне картина видится так. Староста, получивший приказ "насчет Федора... распорядиться", выйдя из столовой, где сейчас обедает барин, натыкается на Федора, бледного как полотно. Тот уже знает от самого барина, что его ждет порка. Староста говорит Федору: "Что ж ты, болван, барину вина подогреть не мог? Не первый год ведь служишь, а все не выучишься. Ступай за мной." И они идут вместе на конюшню. Там обычно всегда есть мужики, они выполняют текущие работы по содержанию лошадей и ждут распоряжений барина. Порка провинившихся - это часть их работы. А за плохую работу их и самих могут выпороть, любого из них. Наказания этого они боятся, очень боятся. Порка - это не только страшная боль (ведь секут мужики всегда жестоко, от души, всласть, по-взрослому, вкровь распарывая ягодицы). Это еще и жуткий стыд. Хотя они и знают друг друга сто лет, а снимать портки, ложиться на скамью для порки, быть не в силах сдержать крик, плач от боли и прилюдного унижения, все это стыдно. Потом, о наказании будут знать и дома, будут разговоры по всей деревне. Это тоже очень стыдно.
И вот они на конюшне. Все готово. Порка начинается. Порют 2 мужика: один слева, другой справа. Третий держит за щиколотки. Четвертый стоит над скамьей, над головой Федора, смотрит в ту же сторону, что и Федор, прямо, где на табурете расположился староста. Он закуривает, приказывает начать порку. Уже к 10 удару боль почти нестерпимая, ведь в ходу ивовые прутья. Федор орет, глаза влажные, он просит о прощении. Но порка только началась. Какие тут могут быть переговоры! Новые розги. Порка продолжается с новой силой. Федор ревет, рыдает, тяжело дышит, сопли, в глазах слезы, он кричит, что виноват, умоляет простить "Христа ради". Все это время четвертый держит голову Федора за волосья прямо, так чтобы его глаза были видны старосте. Уже 30, 40 ударов принял Федор. Староста закуривает новую папироску. В этот момент нервы у Федора совсем не выдерживают, и он уже визжит. Но свирепые розги не останавливаются. Каждый удар мучителен. Несколько раз Федор должен объяснить под розгами, за что он наказан, чтобы уж точно никогда не повторить свою провинность. Вот уже 60 ударов отсчитано, но папироска не докурена. Что ж, пусть посекут еще, да посильней. Последние 10 ударов - это уже совсем наковальня. Но вот и все: порка окончена. Федор еле встает, весь в крови, ноги едва слушаются. Он надевает свои белые панталоны, и следы телесного наказания скрыты. Только глаза выдают его. А староста говорит: "Иди к барину. Благодари за порку. Скажи, что для тебя это на всю жизнь наука. Он будет доволен."

!!!!!!!!!!!!!! ....Попробуем продолжить?
Действующие лица.
Богатый помещик Пеночкин - розовощекий , внешне сдержанный жизнелюб и сибарит. Англоман.
С челядью говорит тихим голосом. В имении поддерживает
идеальый порядок, люди всегда хорошо кормлены, опрятно одеты,обуты.

Староста Петр Нилыч - крепкий, невысокий 50-летний мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и нависающими над ней розовыми щечками. Как и барин, - не терпит беспорядка,- завидев оный, даже в мелочах,- скор на расправу,- виновных находит неуклонно... и , независимо от пола и возраста,- сразу ведет на конюшню. Редкий день обходится без свиста розог...,- челяди-то эвон сколько! К слезам, крикам и визгу секомых равнодушен. Всегда добивается, чтобы в перерывах на смену розог наказываемые выкрикивали свои провинности и клялись исправиться. Богобоязнен,- по большим праздникам не наказывает.

Старшая повариха Катерина - ядреная, круглолицая и черноволосая бабенка 40 лет; мужа забрили в рекруты давно; поначалу погуливала, пока за нее не взялся Нилыч. Одно время дворня поговаривала, что часто видят ее выходящей из флигеля старосты во внеурочное время. Да Нилыч быстро укоротил языкастых...
Повариха Ольга - миловидная улыбчивая девка осьмнадцати лет, месяц , как куплена на торгах.

Лакей Федор - холеный, упитанный 30-летний лакей; имеет гордый, самодовольный вид, любит покрикивать на поваров и буфетчика ,не пьет не курит, презирает "мужичьё", глуповат: ливрею носит, любуясь собой.

Исполнители.

Старший конюх Гаврила - крупный, неразговорчивый бородач 60-ти лет; любит лошадей; как и Нилыч, уважает порядок.

Кучер Чумазый - как зовут,- никто и не помнит,- черномордый, с "татарщинкой" в облике, вечно улыбающийся (даже когда злится и матерится) , 35-летний жилистый мужичонка невысокого росту, крепко сбитый; год назад от него подалась в бега с полюбовником молодая жена, за что Чумазый впервые был СТРОГО наказан; с тех пор баб недолюбливает, зло постреливая на любую узкими глазками. Дворовые девки уже пугают друг-дружку: "Попадешь-ко вот к Чумазому под розги!" И верно,когда ему случается сечь бабу, глаза разгораются, весь поджимается, стегает с оттяжкой, нелепо подпрыгивая и выдыхая что-то , вроде "Й-я-а-ссь!!",- наказываемые сразу взвывают, голосят, в ужасе тараща глаза на звероватые ужимки кучера, визжат от страха не меньше, чем от боли.
Лучше ужасный конец, чем ужас без конца...
Конюх Солдат - вернувшийся после 25 лет рекрутчины солдат. Семья вымерла. От предложенной барином «вольной» отказался: «Так привычнее, да и сытней, ваш бродь!». Был приставлен к лошадям в помощь Гавриле. Всю работу, включая и порку, выполнял добросовестно, без эмоций.
Кучер Петруха - веселый белобрысый 17-летний паренек. За любовь к лошадям и верховой езде был взят в кучера. Порол без азарта, слабо, - хотя и был наказан за это старостой дважды. Замечен в симпатиях к поварихе Ольге.

Еще действующие лица – дети Пеночкина (автор забыл о них, залюбовавшись на Чумазого- за -работой):
Сын Володя - мальчик 14-ти лет. Автор желает видеть его эдаким шалуном, коего батюшка водит на конюшню 2-3 раза в месяц, где и сечет «детскими» розгами самолично. Таким он и был.
Дочь Елена - тихая и мечтательная 15-летняя девушка. С тех пор, как 5 лет тому назад умерла матушка при родах, свои тайны доверяла только дневнику.
Гувернантка Натали - 23-летняя выпускница пансиона, месяц назад приглашенная для обучения детей английскому и кой-каким другим предметам. Французскому их успела обучить мать. Барин любил жену и только через 5 лет опомнился, что детки-то недоучены. Натали своих родителей не помнила и до пансиона жила с теткой,- болезненной мелкопоместной дворянкой, ныне слегка выжившей из ума…Кажется, звали ее Коробочкой. Место свое Натали получила от директрисы пансиона, чей муж некогда служил с Пеночкиным . С Натали барин был сух и строг, как и подобает истинному английскому джентльмену обходиться с прислугой. За месяц уже три раза бранил за то, что она чересчур мягка с детьми. Платил, правда, очень хорошо.

Поварихи сегодня забегались, срочно готовя внеочередной обед: как же,- к барину прибымши в гости с охоты его давний приятель-помещик , да еще говорят и писатель! Срочно разбуженный, после обеда прилегший лакей Федор таращил глаза и злым гусем шипел на поварих, торопя проклятое бабьё. Не любил их Федор, шпыняя ежедневно и любуясь собой со-стороны при этом : «Ну, чистый енарал… или – выше бери! Как вот распекает подчиненных на плацу!»
Когда за обедом вдруг барин тихо, но строго спросил лакея: « Отчего вино не нагрето?», - тот в ответ только слегка развел руками и виновато заморгал преданными глазками.
-« Ну, ступай, голубчик. Да позови Нилыча.» Федор, мелко переступая ватными ногами, вышел в коридор, добрался до гостиной, где ожидал аудиенции староста, и дрожащим высоким голоском проблеял: « Приглашают-с. Вас-с.». Староста сидел в глубоких думах об одном своем дельце. Прикупил на последней ярмарке вторую коровенку (семья-то большая, семь ртов, почитай), а лес-то на хлев надо у барина просить. Кумекал- проводит барин гостя и будет в благодушном виде опосля бесед да выпитого Но тут, по виноватому виду лакея понял сразу: «Оплошал, мерзавец! Теперь жди выговора за этих олухов…»,- крякнул и пошел важной, как всегда, походкой в столовую. Зайдя и приблизившись к столу, Нилыч торжественно поклонился гостю, затем барину, и уважительно наклонил голову, вслушиваясь. –« Э-э-э… Насчет Федора…, распорядиться. Обленился, мерзавец. Вино холодным подал. Да и вели десерт подавать».
- Будет исполнено-с,- поклонился староста и вышел, наливаясь краской стыда и злобы.
Федор стоял у высокого арочного окна, теребя руками пуговицу парадной ливреи, бледнея и путаясь в мыслях: ” Как же так-с? Два года – безупречно-с…ни единого замечания… Обласкан был не раз. Хвалил же барин! Да как хвалил-с! Говаривали-с: - Тебя, Федор, и Государю не стыдно показать. Молодец. Вышколен великолепно. И выправка и ручки и щечки- ну, - чистый ангел в ливрее. Молодец. Исправно служишь. И стать у тебя- истино царского лакея. Не иначе, как прежний хозяин крепко тебя школил. Небось, и наказывал часто?» -Никак нет-с, барин! За всю службу токмо два выговора имел-с! -« Ну-ну… Видать, это у тебя от рожденья. Хорошо. Так и продолжай. Авось, и у меня без выволочки прослужишь». -… Вот и дождался,- думал Федор. Он хорошо знал, что значили порою эти тихие слова барина- «Ступай, голубчик». Часто после этих слов, когда не было гостей, барин требовал подать кофей на балкон и, попивая, с тайной радостию вслушивался в свист и чмокание розог, что доносились от конюшни , стоны, вскрикивания и причитания наказываемых,- и приговаривал: ” Чуки-чук! Так яво! Покрепче! Так-так! Памятней! Чуки-чук!» Иногда визги и вой доносились такие, что мороз по коже шел, мурашки бежали по спине и волосы нехорошо пошевеливались. Да ведь пока бог миловал и Федор считал, что для «мужичья» -это так и надо. И представить себе никак не мог, что вдруг и его, такого красивого , в ливрее, ”что твой генерал”, стоя у зеркала, размышлял он,- и будет сечь какое-то грязное мужичьё!? Да еще – так сечь?! –Н-нет.. Все же он чувствовал себя любимчиком барина. Даже большим, чем детки. Ведь Влоденьку –то барин частенько на конюшню важивал-с. И крики-визги и вой сынка слыхивали-с мы не раз-с… А его-то, Федора, как и Еленку… Ни разу и не тронули-с… Как-же-с… Ну, да. Обидно, конечно. Оплошал-с… Не иначе, на сегодни – отставка мне. Николка будет обслуживать. А мне сегодни – отставка-с. Недопущен…
Из столовой вышел хмурый, с багровым лицом староста, подошел, остановился, грозно поглядывая из-под насупленных бровей: ” Иди скажи Катерине, чтобы десерт сами немедля подавали. Да передники почище одеть. Затем- ливрею в шкаф, да мигом ко мне.» -Слушаюсь-с! Лакей бросился на кухню. Копируя барина, тихо и четко выговорил Катерине: ” Десерт сами сейчас подадите. Кофей, коньяк, ликер и наливку. Буфетчик все уже на поднос выставил. Кофей на отдельном подносе выставьте и несите. Да передники на чистые сменить. А мы со старостой по-делу отлучимся.” Поварихи уважительно покивали головами, схватившись переодеваться. Лакей вышел в гардеробную, снял ливрею и легким шагом пошел к старосте, все не веря в конюшню. Нилыч хмуро взглянул: « Что, мерзавец? Догордился собою? Говорил я тебе: -Не к добру сие, гордыня твоя, говорил? Ты ведь уже возомнил, что бога за мотню ухватил! Слышал, чай, как на конюшне под розгой поют? Разжирел, свинья! Оленился! Уже и вино барину подогреть трудно стало? Ступай за мной, скотина!» Не слушая лепета Федора, староста двинулся решительной походкой. Мелко семеня и подрагивая ляжками, Федор шел за старостой, лепеча что-то неразборчивое и самому даже непонятное. В его мозгу никак не укладывалось, что разве это его, барского любимчика,- и вдруг ведут куда-то на конюшню, как какого-то грязного мужика или девку-егозу… Нет, это – неправда! Это какой-то сонный сон! Или он в бреду… Он даже ущипнул себя за руку,- больно! Никак и вправду,а? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! ЭТО-СОН!
Сон оборвался резкими запахами навоза и густого махорочного дымка. Двое конюхов и два кучера сидели на скамейках в просторном конюшенном помещении у распахнутых ворот, отдыхая от перевалки сена «на верха». Увидев хмурого Нилыча и Федора с красными пятнами на лице, мужики сразу все поняли и заулыбались: Ага. И девку нашу красную наконец-то привели причаститься,- бормотнул Гаврила. Нутром чуя некое презрительное высокомерие Федора к себе и удивляясь ему, мужики уже не раз говаривали о нем: И что за чудо такое? Мужицкая ли работа – тарелки ко столу подавати? А гонору- что твой барин! Ладно, как веревочка ни вейся… Посучит, стервец, ножками и у нас тут.. И улыбались, зная, что рано ли, поздно, а этому – бывать.
Поздоровавшись с мужиками, староста оглядел хозяйским глазом «светлое» помещение конюшни. Пол успели уже от сена подмести. Нилыч подошел в угол, где стояли три дубовые бочки с розгами в воде- детские пучки, с аршин, «ординарные» двухаршинные пучки лозы и березки и – «строгие»- толстые одиночные лозаны в соленой воде. Макнув палец в третью бочку , лизнул его и удовлетворенно кивнул головой. Рядом стояла многим знакомая дубовая лавка, отполированная с великим усердием. Буркнув Гавриле: «Готовьте к наказанию», староста пошел с обходом конюшни. Хоть и знал, что у Гаврилы и Солдата всегда порядок идеальный, да огляд нужон везде. Федор с последней надеждой буравил мигающими глазками спину старосты. Осанку по-привычке лакей имел прежнюю,держа перед мужичьем голову гордо. Ан прежнего высокомерия на мелком личике уже не было. Гаврила кивнул Солдату: «Скамью» и тот вынес тяжелую лавку на середину, начав разматывать привязанные к ножкам ремни для рук-ног секомых. Чумазый, весело оскаблившись, подошел к лакею и гаркнул в его отупелое лицо: «Сымай портки, да ложись!» Федор подрагивавшими пальцами теребил шелковый шнур пояса алых плисовых штанов с застежками под коленями, шевеля жирными пухлыми губами: « Зачем это? Што это? Барину вот все скажу…». Солдат, уже стоявший в ожидании у скамьи, по-армейски выкрикнул: «Молчать! Снять! Лечь!». Чумазый, ловко подпрыгнув, ткнул лакея заскорузлым кулаком в затылок и тот уже оказался у самой лавки. Даже кучер Петруха, впервые выявив такую прыть при экзекуции, подлетел к Федору, ловко развязал его пояс , дернул порты вниз и прихватил крепкой рукою подрагивавшие в коленях ноги Федора. Солдат, взяв нелепо качнувшееся дебелое тело за ворот полотняной рубахи и локоть, прижал его к лавке, тогда как кучер забросил ноги и вытянул их с силой на себя. Чумазый привычно и ловко накидывал ременные петли на конечности и затягивал их, упираясь ногой в ножки скамьи и вставляя клинья в кольца зажимов ремней. Петруха нес «парадный» стул со спинкой, ставя его напротив изголовья лавки , а рубаха растянутого на скамье лакея уже была завернута на плечи. Розовое и упитанное, с редкими курчавинками рыжей шерсти от лопаток и выше, тело растянутого тяжело дышало, нервно подрагивая. Широкий округлый зад (ну, чистая баба,- скалясь, пробормотал Чумазый, разминая плечи) подергивался, сжимаясь-разжимаясь вне воли хозяина. Федор все еще не верил происходящему…, пока не взглянул на ужимки Чумазого, чье лицо выдавало предвкушение сладкой мести. Полный страх все еще не охватил лакея, ибо сознание протестовало и не могло принять простой факт, что его БУДУТ СЕЧЬ. По вспотевшей коже разбегались крупные мурашки, так заметные в ярком солнечном свете, падающим из распахнутых ворот.
Явился Нилыч, удовлетворенно крякнув при виде разложенного на лавке тела. Кивнул на ворота: ”Закрыть. Двери – тоже. Эй! Штиблеты сымите. Да и эти, белые… чулятки – тоже… - порвать может.” Павлуха быстро стянул штиблеты и начал скатывать белые гольфы. Однако, ремни на лодыжках мешали. Пришлось выбить клинья, распустить ремни и тогда уж снять. Растянуть сильно, как это делал Чумазый, он не сумел и у лакея появилось чуть больше свободы движений. Он слегка засучил ногами, пытаясь освободиться. Этого никто не заметил в образовавшемся полумраке, где кроме подслеповатых длинных и запыленных окошек, отсвечивало матовой белизной только тело на лавке. –Непорядок,-подумал Нилыч,- надо указать помыть окна. Гаврила редко брался пороть сам, но тут, похоже, возжелал, стоя у бочки со «строгими», перебирал лопатообразной ручищей комли торчащих лозанов. –Не-не, Гаврила. Наказание ординарное. Но проберите построже с Чумазым эту свинью. Ишь, наел телеса на господских хлебах, что твоя баба. Обленился, мерзавец, что кот ленивый. Меняйте розги через десяток. А ты, негодяй, провинность свою всяк раз говори.
- Простите, Петр Нилыч,- заныл лакей,- Виноват-с. Вино не подогрел-с,- истово заглядывая в глаза старосты и все еще надеясь на некое чудо спасения. Конечно, его раньше, у прежнего хозяина пару раз наказывали, но это делал древний старик-сторож тонкими березовыми прутиками , да и давал не более 30-ти таких «розог», что секомые только чуть постанывали и вовсе не считали это серьезным наказанием, промеж собою похихикивая над старым добрым барином, коего и обворовывали чуть не дочиста.
-Виноват, так терпи и запоминай, скотина неразумная! Начали!- кивнул он стоящим с розгами у скамьи конюху и кучеру. Гаврила, ухмыльнувшись в бороду, высоко занес пучок красноталовых лоз и, шагнув к лавке, резко и со свистом влепил в подрагивающие полушария: « Ц-с-свич-чь!» Лакей взвизгнул, запрыгав на лавке и засучив ногами. Крутя от ужасной боли головой, он только успел краем глаза заметить резкое, в прыжке, движение оскалившегося в широкой улыбке Чумазого, шипяще-резкий звук…, и задохнулся от кипятком ошпарившей розги Чумазого, березовых четырех прутов, охвативших полный зад и с оттяжкой дернувшихся вниз и вбок: «Ш-ш-шач-чь!!» Судорожно, ступеньками, едва набрав воздух в легкие, Федор завопил в страхе озираясь и не видя ничего вокруг. Тело сначала «обмерло», затем задергалось в тщетной попытке упрыгать от страшной скамьи. Из глаз брызнули обильные слезы и следующая розга Гаврилы пока даже не прочувствовалась и только тупо впилась в верхнюю часть зада, оставляя на нем потемневший вспухающий след в четыре полосы. Солнце вышло из-за туч и протянуло через оконца над воротами ровные , с пляшущими пылинками, полосы через всю залу «светлой» части конюшни. Картина с важно восседающим на стуле старостой, двумя наблюдающими с ласковым интересом на скамье у стенки мужиками, и центром ее- растянутым на лавке лакеем и двумя азартно порющими работниками, приобрела некий тайный, религиозный смысл покаяния. Стали видны розово-краснеющие вспухшие полосы на дрожащих полушариях зада и красное от натуги, со слезами на подергивающихся в страхе щеках, лицо Федора. Порка мерно продолжалась, распугивая летающих вокруг закрытых ворот ласточек и стрижей поросячьим визгом и громкими, до хрипоты, криками наказываемого. Вот и по первому десятку отмахали. Гаврила отбросил измочаленный пучок в сторону и пошел выбирать новый. Чумазый тоже, стегнув в последний раз уж и вовсю истрепанным пучком березки и выкрикнув свое любимое: «Й-я-а-ссь!», склонив голову вслушивался в громкий вой и затем уж – тихое завывание некогда гордого «полубарина»… Староста резко одернул: « Не выть, баба! Что должОн говорить? НУ!» Продолжая подвывать, путаясь в словах непослушным языком, лакей промямлил с усилием: ”Ы-ы-ый! В-в-винн-новат-с! Простиит-тя! В-в-вино не нагрел-с! Прости-и-ите, пожалуй-ста-а!»
Нилыч удовлетворенно кивнул головой и промолвил приготовившимся к продолжению экзекуторам: ”Не частить. Пореже да покрепче его, свинью!» Он все еще помнил, как подвел его этот надутый индюк. И с удовольствием даже услышал очередной «Чвв-вятт-ть!» от новой розги Гаврилы. Следующий за ним поток воя и слез лакея только успокаивали душу раздраженного старосты. Чумазый вошел в раж, тряся вспотевшим чубом и выбивая своей знаменитой оттяжкой новые, невиданные визги, сопли и телодвижения секомого. Выпученные от боли и страха ожидания новой, доселе невиданной им боли, глаза Федора уже ничего не могли видеть от невозможности сосредоточить взгляд. Ему казалось, что следующего удара он не выдержит. Страх охватил его целиком и взвывания перешли на непрерывный вой и крик, перемежающийся тонким визгом. Он не мог управлять голосом, как и телом, что жило уже своей собственной жизнью, вертясь и прыгая, конвульсивно дрожа полушариями и суча ногами, пытаясь вырваться и уползти от раскаленных розог. Но вот и вторая смена на новые… Фу. Жарко стало даже ко многому уже привыкшему Петрухе, и только Солдат невозмутимо вглядывался в распухший исполосованный зад вертлявого лакея. Теперь уже с трудом удавалось услышать от едва ворочающего распухшим языком и облизывающего пересохшие толстые губы лакея его трудные извинительные речи. Староста не торопил, поругивая и давая отдохнуть усердным экзекуторам.
Автор с сожалением покинул сию энергическую сцену и, тихонько скрипнув дверью, вышел на залитый солнцем двор, поправляя сбитую набок шапку-невидимку. Увы, его ждали и другие действующие лица, пренебрежение к которым совсем не входило в его планы.
Еще сопровождая старосту с лакеем на конюшню, краем глаза он заметил, что совсем рядом, на скамейке под дубом сидели двое детей барина с гувернанткой. Очи гувернантки потупились при этом и она, пока еще не догадываясь о скорых событиях на конюшне, беспечно болтала с детьми на разные пустяковые темы. Однако, автор сразу заметил появившиеся на милых детских личиках столь разные выражения: у Володи оно стало равнодушно-насмешливым, но у Елены…- вдруг заблестели заинтересованно глазки и она заерзала, приоткрыв рот и желая что-то спросить у гувернантки. – Что вы хотели сказать, Элен?- спросила Натали девочку.
-Мисс Натали, можно я сбегаю на-немножко…, ну, по своим , ЛИЧНЫМ делам…, ну, вы меня понимаете, да?
-Хорошо, только ненадолго, Элен.
Сделав быстрый книксен, девочка скрылась, для вида уйдя по дорожке в сторону сада. Потом же, скрывшись за кустами роз, быстренько забежала за одну из сторон конюшни и , путаясь в оборках длинного платья, забралась по стоящей лестнице на потолок конюшни и полезла через наваленное там сено к широкому лазу над светлицей конюшни, где в это время неспешно шли приготовления к порке .Она легла, свесившись над краем люка и внимательно слушала и всматривалась в происходящее. В чем же дело, спросит недоверчивый читатель? Что за странные выходки юной уже почти-дамы? Не бред ли это взбесившегося автора ,а? Отнюдь, господа критики. Я ведь на плетке свято и истово поклялся писать одну только правду и ничего, кроме правды! Кажись, даже скамью грыз в истовом просветлении и к правде стремлении. Вот.
А дело-то все в том, что не более, как пару месяцев назад, аккурат в начале мая, в одно теплое солнечное утро, когда еще и гувернанткой в имении не пахло, гуляла наша барышня после завтрака в саду, и тут повели самого красивого из прислуги, одногодка Елены, - Васятку-буфетчика на конюшню, вот как теперь, поругивая и выговаривая. Девочка была совсем неравнодушна к нему, но папенька запрещали общение с прислугой, строго-настрого, пригрозив крепким наказанием. Володю уже не раз наказывали...., и он рассказывал, что это очень больно. Подкравшись, стоя за кустом у открытых ворот конюшни, Елена все-все видела и слышала, хватаясь за багровые от стыда щеки и впитывая каждый звук и каждую новую сцену. Когда похныкивающий буфетчик спустил брюки и на полусогнутых ногах плелся к скамье, у самой скамьи вдруг он бросил поддерживать их и попытался закрыть что-то так сильно торчащее у него между ног, на что один кучер хохотнул и сказал:Ба, да ты уже и мужичком становишься, Васька! Ничо! Это бывает.., щас мы его упокоим,-ложись давай. Мы и детскими умеем угомонить.» Барышня по врожденному любопытству , бывало, подглядывала на речке за купающимися голышом сверстниками-крепостными. Видела уже отличия у мальчиков и девочек там…, между ног. Но тут ее привело в неописуемый восторг это нечто, что так агрессивно и красиво вдруг стало торчать у буфетчика. Потом его привязали и стали сечь розгами. Он так красиво и весело подпрыгивал и громко, по-девчоночьи повизгивал, что барышня была очарована еще и этим. Ей ужас-как захотелось взять в руки розги и больно-пребольно стегать этого негодного мальчишку. Во-первых, чтобы он еще выше и сильнее подпрыгивал своей покрасневшей от розог попой, а во-вторых,- так ему и надо, противному трусу, что не может тихо перед сном прокрасться в спальню к ней и поговорить-поиграться. Если бы Васятка узнал бы про эти девичьи мечты барышни,- он бы сильно удивился, да и , чего греха таить, - испугался бы такого пристального внимания к своей особе. С сожалением вздохнула Елена, когда порка буфетчика так скоро закончилась. Всего-то пол-сотни…Нет уж! Она бы дала 2…, нет,- три сотни .., и не спешила бы так, а растянула удовольствие на 2-3 часика… Поглаживая пучочком розог, поглаживая-поглаживая…, а потом креп-пенько стегая! Вот. Об этом она исписала не одну страницу дневника… Теперь вот постепенно фантазия, не имея подпитки, стала чуть тускнеть. А тут еще приехала эта мисс и стала сразу уводить их в дом, как только заслышатся эти таинственные звуки порки. Вот же жалость!
Увы, здесь, пока она добиралась через этот пыльный сеновал, лакей уже лежал на лавке и его быстро привязывали. Так что это самое «торчание» она и не увидела, по-неопытности считая, что у мужчин это бывает перед поркой всегда… Но, красивую порку она все же увидела.
Пороли лакея гораздо, гораздо крепче, чем ее Васятку и двигался он так необычно и смешно, что ей пришлось крепко вдавить свой хохочущий рот в рукав платья, чтобы не выдать себя смехом. Правда, и не догадалась, что за такими воплями наказываемого никто ведь и не услышит. Как и она в начале порки не слышала окликов мисс и Володи. Потом гувернантка ушла в беспокойстве за пропавшую девочку. Уведя Володю в дом, сама Натали бросилась в сад искать негодную девчонку. Со страхом прислушиваясь к звукам порки, долетающим из конюшни, она зябко поводила плечами, боясь задуматься, как страшно будет ругаться отец, узнав о пропаже дочери. Тетя ее не трогала, называя «сироткой», но в пансионе за все три года пять-шесть раз воспитательница слегка высекла «тет-а-тет» и воспоминания о той боли заставили тоже волноваться , вслушиваясь в столь сильные крики наказываемого мужчины. -Да-а-а, решила она,- здесь вам не добрая воспитательница с ее тонкими прутиками в слабой женской руке, если уж ТАК вопит, да еще и мужик! Где эта негодная девчонка? Ах, зря я ее не наказывала! Теперь уж верно,- накажу!
Утомленный ползанием по сеновалу автор, едва не чихая от пыли, пополз к выходу на лестницу, оставив раскрасневшуюся барышню копить ее девичьи мечтания в столь суровой сцене. «Ах, если б знали, из какого сора. Растут стихи, не ведая стыда…», как спустя много лет напишет подружка ее внучки. Автор пер в столовую, где и присел,запыхавшись, на стул у дальней стенки, с робостию поглядывая на великого Ивана Сергеича, что так мало написал о своем добром приятеле Пеночкине, переложив таким образом это неблагодарное занятие на его, автора, слабые и хрупкие плечи.
Дверь на балкон была закрыта и звуки из конюшни сюда почти не доносились. Коньяк был уже уполовинен, когда хозяин любезно предложил приступить к кофе. Разлив по чашкам и пригубив, барин вдруг принюхался к чашке и отставил ее в сторону: «Извините, май дарли, я на минутку отлучусь.» Выйдя на кухню, резко спросил,- Отчего кофе селедкой пахнет?- Растерянная старшая повариха Катерина развела руками и тупо опустила очи : «Звиняйте, батюшко барин, не доглядела я. Небось, Олька опосля селедки руки не помыла и сразу кинулась молоть и варить. Вот оно и пахнет.» Барин в раздражении гневно раздул ноздри и открыл дверцы кухонного буфета, где стояли бочонок с кофе и жестянки с чаем. –А где кофейный совок? Вы что же, дурищи, лапами его хватаете?! Поварихи засуетились по кухне и наконец старшая нашла его в банке с сахарной пудрой. –Вот, батюшко, он. Гневно подрагивая щеками, барин ткнул пальцем в Олю: «Ты! Еще раз нарушишь мои инструкции,- пойдешь в свинарки. Руки после селедки мыть с мылом! И пользоваться приборами, а не хватать все руками!- Палец ткнул в Катерину,- А ты обязана приглядывать и учить! Впредь – не потерплю! А для памяти и за то, что опозорили меня перед таким гостем, - марш на конюшню обе. Скажете старосте, что я велел строго наказать. Эй, люди! Есть тут кто?- Из моечной выглянуло испуганное личико посудомойки. – Присмотреть тут на кухне, пока староста не придет и не распорядится.» Баба закивала головой, не смея и сказать ничего. Барин круто повернулся и ушел в столовую. Поварихи в спешке посеменили на конюшню. Оля, никогда не поротая своим прежним добрым хозяином, подрагивая нижней губой, спросила старшую: « А это очень больно будет, тетенька?»
Катерина, зло сверкнула на нее глазами: «Да уж накричишься под розгой, дура! Меня уж цельный год, почитай, не стегали, да вот из-за дурости твоей опять напорют! Однако, строгое- это видать мно-ого-о… Феклушу, уборчицу, в прошлом годе строго высекли, так день отлеживалась. Вот то-то, девка!» Они уже приблизились к конюшне, когда последний благодатный для истерзанной плоти лакея перерыв закончился, и он что-то нечленораздельное прохрипел сиплым голосом: «В-в-виавастсс… Ввин-но-сс не …грел-л-лс..»,- и шмякнулся толстой багровой от натуги щекой на мокрую, в слезах и соплях, поверхность скамьи. Вошедшие поварихи в ужасе остановились перед лавкой, не в силах отвести взгляд от страшной картины исстеганной и ужасно распухшей задницы. Белого цвета на ней не оставалось, иссиня-свекольные полушария слегка пошевеливались и на них подрагивали крупные , с клюкву, капли крови; некоторые тихо сползали по поверхности,кривыми тонкими ручейками подчеркивая такой непохожий от вспухающих полос рельеф полушарий, некогда округлых и бархатисто-матовых. Наказуемый тяжело дышал, чутко вслушиваясь в возникшую тишину и тупо разглядывая сквозь туман чьи то ноги и подол длинного сарафана, не понимая,- что это, зачем баба и почему вдруг баба. Ему уже чудилось, что все – позади и это он где-то в другом месте…, можь, на кухне или… еще где…
-Вона, какое дело у них со старостой было,- вспомнила Катерина про лакея, бледнея лицом вслед за Ольгой и никак не сумев оторвать испуганных глаз от жутковатой картины слегка ворочавшихся полушарий. Голос старосты заставил ее вздрогнуть:”Пошто это вы, голубушки, сюда без спросу заявились.а?” - Нилыч уже догадывался о причине, поняв, что не скоро теперь барин придет в благое расположение духа и начиная сердиться на этих …-Дак…, Петр Нилыч, я – за недогляд, а Олька вот руками опосля селедки кофей брала… Велели строго наказать, …обоих…,-перебирая передник руками, проговорила тихо Катерина. –Эх, дурищи-то! Опять порядка не знаете! Опять – двадцать пять. Ведь барина перед гостем оплевали! Ну, погодите, будет вам и строгое! Пока смотрите, как секут. Последняя перемена осталась борову! Дайте ему попамятней!
Уже вспотевшие от тяжких усилий работники молча переглянулись и ,тряхнув розгами, продолжили с неутихающей силой сечь распластанное тело мычащего из последних сил лакея. Чтобы не забрызгивать все кровью, они не стали больше обрабатывать зад, и Гаврила стегал спину, а Чумазый –ляжки. Федор опять засучил-задергался ногами, тонко и протяжно завыв, взвизгивая порой после особо удачных захлестов Чумазого. К концу на спине образовались равномерно вспухшие красно-синие полосы, а задняя поверхность ног до самых колен покрылась множеством вспоротых полос с кровавыми капельками. Бабы в ужасе пытались закрыть лица ладонями, но староста остановил порку и строго прикрикнул на них: «Не сметь, негодницы! Смотрите, что и с вами будет!» Бабы опустили руки вниз, сцепив до хруста в пальцах и вдавливая их по центру белоснежных передников, будто вдруг захотели по малой нужде…
- Ф-ффу-у.., устало вздохнул Гаврила и бросил укоротившиеся розги в кучу использованных. То-же сделал мокрый от пота Чумазый, скорчив на звероватом лице мину сожаления, как бы говоря: «Как, неуж-то уже и кончено? Я только во вкус вошел…» . Петруха быстро подскочил к скамье и распутал ремни, зная, что нерасторопность старосту злит. Нилыч вгляделся в распухший, кровоточащий зад лакея и кивнул Солдату,- Обработай малость. Штаны измажет, скотина эдакая. Солдат заглянул в каморку, вышел с чистой тряпицей , макнув ее в рассол со «строгими», отжал слегка и прошелся по разукрашенным полушариям,придавив поясницу тяжелой лапищей. Резкое взвывание и дробно-мелкий стук ног о поверхность лавки заставили ухмыльнуться мужиков. Убедившись, что крови нет, Солдат резко натянул рубаху лакея вниз, гаркнул ему на ухо, - Встать! Одеться!-, от чего Федор, всхлипывая и ничего кругом не видя, начал судорожно натягивать тесные штаны, ставшие совсем тесными.. Поскаливаясь, Чумазый помог, вздернув их вверх и заставив того в немом крике некрасиво растянуть рот от боли. С трудом дотянувшись до штиблет и зацепив негнущимися пальцами белые гольфы, он попытался сесть на лавку обуваться. Взвизгнув , будто это была раскаленная сковорода, он растерянно посмотрел на старосту. Ладно, махнул рукой тот: «Иди так. Зайдешь к Знахарке во флигель, пусь тебе энти места помажет чем там у нее.. Отлежишься до ужина, а потом – стол барину накрывать! Да гляди у меня, мерзавец! Ошибись хоть раз, - вдвое больше получишь! Благодари за науку, свинья и марш отсюда!» Федор , низко кланяясь, стал бормотать севшим голоском: «Благодарю за науку, господин староста. Благодарю-с…»
-Что ж, Катька! Твой черед наказанье получать. Скидавай одежку до рубахи и марш на скамью! – отчетливо прозвучала команда старосты. - Пороть вы будете,-кивнул он Солдату и Петрухе. –Да сил у меня не жалеть! И не мазать! Не то, знаете, что с вами будет! Строгое,- оно и есть строгое! (Продолжение следует)
Автор вынужден пока прекратить это безрадостное, непутевое и вполне даже бессмысленное занятие – пересказывание виденного при его-то абсолютной безграмотности и , можно даже сказать,- придурковатости. Ну, не дал господь талантишку, так чего лезешь, скважина, с суконным рылом в калашный ряд. Тьфу и тьфу на его странные и необузданные амбиции. Кидайте в него камни все, кому не лень! Он бы и сам, коли не устамши вот так, перечел бы и распатронил этот бред виртуалиста! Устал , будто вместо Чумки прыгал у скамьи. Звиняй, граждане чесной народ. И смелее топчи его, собаку шелудивую!
Солдат насухо протирал скамью, готовя ее по раз установленным «инструкциям» (любимое слово барина). По ним «детские» вязались в пучки из 4-6 прутиков, кои в вершинках только выравнивались. Давалось ими обычно по полусотни ударов с перемен

ТАЙНОПИСЬ ПЛОТИ
Натали Клери

Если смотреть на пламя, - оно лишь по краям оплавлено красным , и в этих сумерках сознания происходят удивительные вещи. Фантазии. Творчество . Как я люблю красный цвет! Этот цвет делает картину мажорной, торжественной и тайной. Этот цвет , которого боялись многие художники. К красному какой цвет не возьми – он бледным становиться. Опасное соседство цвета. Опасное соседство реальности и фантазии. Красные фантазии побеждают….
Моя спальня… она красного цвета. Я откинула одеяло, убегая из заманчивой теплоты кровати. И цвет моего лака на ногах – тоже красный…
Реальность и фантазия, желаемое и действительное…
а как же все таки хорошо, это утро. Утро, когда не надо никуда спешить …утро выходного дня.
Ночь была жаркой и вязкой, но она была замечательной... нет, она была мучительно страстной….
Вечер. Ты . Я.
Я на кровати… пеньюар холодит тело, он закрывает его, но делает доступным для тебя. Парадокс, но жизнь состоит из парадоксов.
Ты взял меня за щиколотку и притянул ступню к своему лицу.
Ты вдыхаешь запах ступни, я зная насколько ты любишь это делать, я знаю что плоть твоя уже возбуждена и ты хочешь уже поцеловать мою ступню, ты готов облизать каждый мой пальчик, втягивая в себя аромат тела.
Но ты не торопишься. Сегодня у нас другие планы, сегодня ночь наших желаний…
Я шепчу тебе …. Ты угадываешь слова по движению моих губ, по моему взгляду…
На коленях. Я стою на коленях перед тобой.
Как приятно это чувство, быть на коленях перед тобой, когда колени и поясница начинают неметь, как пальцы чувствуют ворс ковра, знать и видеть как твоя плоть уже напряжена до предела, чувствовать твой взгляд на себе, на своих плечах, попе, пятках…
А ты- ты рядом и стоит только протянуть руку... нет даже не руку, можно уткнуться в тебя головой, и ощутить твой запах.
Но сегодня , сейчас я чувствую, как ты сковываешь мне ноги, и это не фантазия, это реальность – холод браслетов на лодыжках и звук закрывающегося замка…. Это реально, мои ноги скованы, они получили «славное» украшение….
Я раздвигаю ноги чтобы проверить длину цепи…сколько свободы ты отпустил мне сегодня?
Много. Цепь длинная, более полутора метров. Я стою, а ты спокойно привязываешь кожаным ремешком кованную цепь к моей талии. Я вижу, как цепь теперь струиться от моего лона вниз, и разделяясь как змеиный язык охватывает мои щиколотки.
Шаг. Ещё шаг. Ещё. Кровать. Я валюсь на неё, ползу к изголовью и … опять я на коленях… голова моя уткнулась в подушку, я чувствую как ты взял меня за талию, как твои пальцы впились мне в кожу, чуть больно, но я люблю такую боль… это тут в нашем мире с тобой я принимаю от тебя любое испытание, испытание на терпение и пытку болью… я закусила край подушки , чтобы не закричать… ты вошел в меня дерзко , нагло, с силой вогнав свою плоть в плоть рабыни…да я твоя раба, я твоя в этом мире, и хочу быть твоей, хочу испытать всё, что предложишь мне ты…
Утро . Красная спальня. Я встаю с кровати. На ногах до сих пор кандалы. Я заснула в них, вчера не было сил ни попросить о свободе, ни сходить в ванну…
Душ. Надо идти в душ. Притянутая к талии цепь не мешает идти, и я понимаю, что она не заботит меня, цепь сжилась за ночь со мной… а вот браслеты… браслеты на ногах прокручиваються и могут через несколько часов просто натереть мне лодыжки…
Душ. Струя воды смывает ночной пот и страсть, остатки макияжа и твой запах…
И только цепь вода может она смыть…. Ладно…
Завтрак. Я на кухне, халат не закрывает полностью ноги и я всё время смотрю на цепь…
Присела на стул. Цепь брякнула и расположилась возле моих ног. Я наступила пяткой на неё. Боже, какая она холодная…
Надо идти в магазин. Как? В чем? Примерила брюки . Нет, длинна цепь, но не для брюк.
Юбка. Самая длинная… Ммм…Только щиколотки открыты…
Надеваю туфли на высоком каблуке… не стильно , но пойдёт…
Открываю дверь…. Надо идти…как страшно, стыдно сделать такое простое движение – шагнуть в обычный мир, мир , в котором есть законы и эстетика поведения, традиции и общепринятые нормы морали…как страшно и как безумно здорово ощущать этот адреналин – это пограничное состояние между нашим и их миром…
Делаю шаг…

Первый шаг в реальный мир сделан. Я спустилась по лестнице , прислушиваясь к тихому , но всё таки различимому звону моих цепей. Цепь касается моих ног, каждый шаг – и цепь отмечает его касанием о моё тело, прокручиванием браслетов на щиколотках… она отмечает моё время.
Магазин. Трое в очереди. Стою. Цепь притаилась, но стоит мне переступить с ноги на ногу – и она отмечает это тихим перезвоном.
Рассчиталась в кассе, делаю шаг … неловкое движение и цепь стукается по металлической перегородке. Характерный звон. Кассир недоуменно смотрит то на меня, то на перегородку. Она явно не понимает что может вызвать такой звук. Улыбаюсь поддельно - натянуто и ухожу. Всё надо домой.
В коридоре, скидываю туфли, поднимаю подол юбки и тут же осматриваю ноги – да потёртости есть , но жить можно… да и всё равно снять я их сама не могу. Да и хочу ли?

Отпуск можно проводить по разному. Лучше всего – дать волю своим фантазиям, своей страсти, откинув мир обыденных вещей, погрузиться в свои мечты.
Третьи сутки я -Та, которая в цепях. Та, которая хотела почувствовать, что это такое – быть рабыней своего Господина, чувствовать не только душой, телом свою принадлежность.
А вот к кандалам оказывается я привыкла… странно , но я не думаю о том как и когда он снимет их с моих ног…
Я выбросила тапочки….Мои прелестные тапочки, которые я любила. Рабыня не имеет право носить обувь… И я хожу дома босиком.
На кухне почувствовала как Ты смотришь на мои пятки. Да , они потемнели, стали темно коричневыми , я почувствовала твой взгляд… И встала на колени. Ты опустился сзади, откинув подол халата и нагло, без особых церемоний вошел в меня… Вот тогда я царапала ногтями ковер, выла, кусая губы , а Ты, Ты … просто владел мной… Как здорово быть желанной…. Именно так….
А потом я обессилено лежала на полу, не в силах даже встать…Внутри меня бурлила страсть, ты гладил моё истерзанное тело, нежно –нежно твои руки касались моей кожи…
Месяц свободы от привычного мира, месяц моей мечты.
Ты решил заменить мне кандалы. Что ж , правильно, вероятно так надо.
Свечи горят уже долго, я сижу на полу перед тобой. Новые кандалы оказались женскими кандалами середины девятнадцатого века, с потёртыми браслетами и цепью…
Какая женщина носила их? А может быть много женщин ? Ты раскрыл браслет. Как долго я мечтала об этом моменте – моменте , когда холод железа коснётся моей щиколотки.
…Может быть женщина плакала или наоборот равнодушно смотрела как кузнец вставляет раскаленный метал в проушины, как ловко и быстро бьет по нему молотком, отчего метал плющится и склёпывает части браслета . Надолго? Навсегда? За что? Женщина перевела взгляд на горн. Но вот и вторая заклёпка встала на место. Всё. Женщина встала со стула . Босая, она прошлёпала по холодному полу. У дверей конвойный посасывал трубку…

Ты вставил заклёпку и первый же удар молотка сплющил её. Я стала новой владелицей этих кандалов.
Вот вроде бы и всё. Я придирчиво осмотрела эти оковы, да , они были много тяжелей, и эта тяжесть была не только физической.
Весь вечер я прозвенела ими. Кухня, коридор, зал, опять кухня. Я прислушивалась к этим новым ощущениям, новому, глухому звяканью старой цепи, кожа привыкает к браслетам.
Длина цепи разрешает мне не семенить а ходить, иногда звенья цепи касаются моих пяток…
Сажусь в кресло и включаю свою любимую тайную кассету… Забираюсь в кресло с ногами, благо цепь разрешает мне это сделать. Рука ныряет в разрез халата. Тру себя, волосики чуть отрасли на лобке , губки стали влажными. Поправляю браслет на ноге . Да… закована как надо. Как хотела.
Рука трёт, ласкает , пощипывает… мммм…. Стон …
В постели хочу раскинуть ноги . Ты лег со мной . Рука твоя гладит ногу, играет с сосками.
Ты привстаешь и поднимаешь рывком за цепь мне ноги . Больновато, ну ничего, терпимо, я кладу ноги тебе на плечи, браслеты касаются твоей шеи, а цепь раскачивается, едва не задевая мою грудь.
Я закрываю глаза, чувствую как ты вдыхаешь аромат моих ступней, как ты вошел в меня, как всё внутри заполнено тобой, только тобой…
Это невозможно описать, эти чувства и эта страсть, с которой ты любишь меня. Я твоя. Я так хотела.
Постель смята, она мокра от нашего пота, сока, моих слёз…
Завтра ты уйдёшь на работу, в тот мир, я же буду ждать тебя тут, в нашем мире, где есть Ты – мой Хозяин, мой Господин , и я – закованная рабыня.
А сейчас хочется немного боли, любви и нежности. И это всё будет. Я знаю.

Я помню как это началось… Ты надел мне на щиколотку браслет… тонкая золотая цепочка, маленький замочек… он ласково обвил мне лодыжку, прикосновения его были почти не слышны, я забыла о новинке через час, было ощущение того, что он всегда был на мне. Как здорово… это потом ты заменил мои серьги на те, которые ношу теперь постоянно, и я опять быстро привыкла к их тяжести, к их существованию в моих мочках, и это опять было так просто…. Каждое утро глядя в зеркало, я сначала замечала их матовое поблёскивание, но вскоре они сжились со мной, и стали моей частью…
В постели , после часов любви, ты ласкал, гладил мои ступни, целовал мои ноги, а потом надел кольцо на палец ноги … этот золотой ободок, так с трудом прошел и встал на своё место, что я чуть не вскрикнула от боли, кожа покраснела, но вот , этот миг – кольцо обхватило палец, и заняв своё место сразу перестало напоминать о своём присутствии.
А через неделю вторая нога тоже получила такое же колечко… Когда я спросила как их снимать, ты просто сказал – никак. Только распилить. Что ж буду носить эти кольца… как странно видеть свои ступни , с красным лаком, который никогда до тебя не делала, с золотом колец , с браслетом на щиколотке… потом была боль. Быстрая, как укус пчелы… это в мой пупок вставили метал. Защелкнули замочек. А потом я сама подставила свои соски- это было уже более больно, боль пронзила мою грудь, и когда шарики сжали мою плоть, я поняла, насколько мне это нравиться, как изменения моего тела изменили мою чувственность…. Ты ласкал потом соски, и я чувствовала … метал, сосок, вот опять шарик вжался в тело, а вот ты чуть потянул шарик на себя и боль пронзила сосок…какие разные ощущения, и как они захватывают… Понимая, вот ласка, приносящая боль, но боль сладкую, боль от которой так приятно, появляется желание усилить её, получая ещё большее наслаждение…

Ты поставил меня на колени. Ты любишь это делать, тебе нравится такая поза, и я сижу, опустив голову …
Сейчас ты наденешь мне ошейник… столько раз я предствляла этот момент, рисовала его в своём воображении, переживала это каждый раз по новому…
…может быть ты привёз меня в маленькую кузню на окраине города, или нет, мне наденут ошейник на площади, при скоплении зевак и прохожих… нет, сталь схватит меня за горло в старом , полуразрушенном замке…
я представляла такие моменты, они были разными, но вот так просто, обыденно… ты свёл концы ошейника на моей шее и продел простой замок… поворот ключа… никаких слов, минимум эмоций, как выкурить сигарету…
Я вспоминала стихи Тануки…
Как красиво уходят под юбку оковы!
Как прекрасно ошейник на шее сидит!
Я рабыня опять, я невольница снова,
До чего же мне нравится в зеркале вид!

...Да это про меня… и как хочется встать, разогнуть спину…но ошейник и цепь, вмурованная в стену моей спальни не пускают… сижу… вспоминаю стихи…

Тяжесть этих оков для меня как спасенье,
Словно музыка их ледяной перезвон.
Только в них я познала любви наслажденье,
Только в них потеряла я скуку и сон.

...Да я сама хотела этих ощущений, моё тело , душа хотела такой судьбы
Танука писала о желании, о том , о чем мы молчим...

И теперь наконец заклеймили мне попку
И истёк до конца испытательный срок.
Я стою в кандалах, раскалились заклёпки,
Ждут меня наковальня, кузнец, молоток!

Мне подруги теперь предрекают страданья,
Но я знаю: в душе они, все до одной,
Если будет предложено, без колебаний
Захотят поменяться местами со мной!

Опасное соседство реальности и фантазии. Красные фантазии побеждают….
Моя спальня… она красного цвета.
Реальность и фантазия, желаемое и действительное…
Как это просто... пошевелилась...кандалы звякнули ... ворс корва приглушил их перезвон.... скоро утро...

ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ
В. Бекарев

Девушка бежала по стеклу. Ноги скользили, но она бежала – вся тоненькая, хрупкая. Мир, в которы она каким-то образом попала, состоял из тропинки, усеянной битым стеклом, и существовать можно было только одним единственным способом – это бежать, не останавливаясь, не сгибаясь, не вынимая из ранок осколки, бежать вперед, не оборачиваясь, бежать, крича и плача, но бежать.
– Хр! – В спину дышал страшный монстр. –
Еще немного и она будет пережевана этими челюстями!
«Это невозможно, – этого просто не может быть, думала Сара, чувствуя на затылке горячее дыхание».
Казалось, еще недавно окружающий мир вмещал в себя синее небо, белый снег, голос соловья, поступок доброго человека и отцовский ремень со страшной тисненой надписью по-немецки «С нами бог», а теперь все сузилось вот то этой тропинку и страшным соревнованием, где проигравшей грозит смерть за зубах чудовища. И тут на тропинку выполз до боли знакомый ремень, тот самый папин ремень, который столь часто гулял по Сариной попке.
Да-да, в детстве Сару пороли. В порку родители вкладывали всю силу своей любви к единственному, да – к тому же – позднему ребенку, любви, приправленной горечью несбывшихся родительских надежд и отчаянием.
– Уди, Сара перепрыгнула через него, а монстр споткнутся, дав девушке несколько секунд форы в страшном забеге.
– Это не я, этого просто не может быть, думала Сара. Если я все это вижу, значит это сон, абстрактный сон, надо просто не верить в него, надо проснуться!
Проснуться не получалось, монстр, запутавшись в ремне громко рычал от негодования. Стекло хрустело под ногами, больно вкалываясь в ступни.
– Раз болит, значит это не сон, а явь! – Думала Сара, – значит, я рискую умереть в своем абстрактном сне, среди кусочков стекла, которые вопьются в мое тело, запутаются в твоих волосах, разрежут кожу – вынут душу. И вдруг спасение! На поту вырос дом, с пустыми зияющими как глазницы темными окнами, увитый плющом. Дверь оказалась закрытой, и Саре пришлось испытывать ветки плюща на прочность, понимаясь на второй этаж.
«Хорошие, гибкие ветки, – думала она, прислушиваясь к шагам чудовища, настигающего несчастную жертву, интересно, а резал ли его кто-нибудь на розги!» Тут какая-то сила подняла девушку и швырнула в окно. Очутившись на четвереньках на полу, Сара не сразу поняла, почемеу так горит попка: оказалось, плющ был живым и наградил ее крепким ударом зеленой веткой пониже спины.
– Ничего, – Сара одернула задравшуюся полу ночной рубашки, бывали и хуже!
Девушка отдышалась и посмотрела вокруг. Обстановка в комнате, на первый взгляд, выглядела абсолютно незнакомой и состоял из огромной комнаты, заставленной старыми вещами. Девушка увидела здесь пианино с выбитыми клавишами, шкаф, стол, сундук, кушетку. Она увидела, что эта мебель побитая, пыльная, грязная. Казалось, какая-то злая сила собрала и перенесла в эту комнату веши, окружавшую Сару в далеком детстве.
Девушка не могла понять, где она находится. Она не знала этой комнаты, она никогда раньше не была в ней. Она никогда не слышала, что у кого-то может быть комната, в которую когда-то стащили кучу хлама сл свалки, а потом заперли на ключ.
– Интересно, как это может быть? – Девушка подошла к дверному косяку и нащупала в привычном месте выключатель. – Неужели сработает?
Под потолком загорелась лампочка Ильича.
Теперь обстановка потеряла зловещий вид и Сара стала угадывать давно забытые предметы из детства.
– Тут никто не живет! – Сара присела на продавленную кушетку, когда-то очень давно служившую не только для сна, но и для порки. – Такое ощущение, что здесь не было никого лет десять, не меньше!
Сара осмотрела ноги и с удивление не обнаружила порезов, пружины кушетки до боли знакомо скрипнули.
«Вот так они скрепили в такт ударам, когда я вертелась, наивно пытаясь спасти попку от жалящих ударов!» – подумала девушка. Она не могла сейчас припомнить, когда ее высекли в первый раз. Наверно, когда Сара была совсем маленькой, и ее за какие-то детские шалости или провинности. Конечно, родители шлепали по общепринятым местам, такое не воспринималось как что-то из ряда вон выходящее. Первая осознанная обида на мать за незаслуженное и жестокое наказание запомнилась ей на всю жизнь. Девушка испугалась сильно-сильно. Она поворачивалась и смотрела из стороны в сторону.
Была весна 1944 или 45 года, православный Троицк отмечал Вербное Воскресенье. Их квартирная хозяйка Дарья Никандровна Монетова, женщина набожная, взяла Сару с вечера с собою в церкву – на всенощную. Святость витала в воздухе. Во время молебна душа девочки парила под расписанным куполом, а плоть, привалившаяся к боку какой-то мягкой и теплой старушки, прикорнула в дальнем мало*людном уголочке.
Рассветало, когда Сару, сонную, Дарья Никандровна повела домой. Они шли по голой степи, взбирались на холм к городскому кладбищу, ветер то налетал и норовил свалить их с ног, то утихал; пахло весной.
В руке маленькая Сара несла пучок прутиков, усыпанных комочками пушистых почек; Сара представляла их себе птенцами, проклюнувшимися по весне на деревьях.
Дарья Никандровна, прямая и молчаливая, шагала рядом с ней, держа в вытянутой руке связку таких же вербных прутиков. Губы ее шевелились, изредка до слуха девочки доносились обрывки фраз, к которым Сара была уже давно привычна: "Господи Исусе… Пресвятая Богороди*ца… святые угодники… спасите и помилуйте рабу Божию…"
Мама то ли еще не спала – после бесконечного воскресного трудового дня, ведь не было в войну ни выходных, ни праздников, то ли уже не спала – собиралась на работу. Она переждала, когда хозяйка пройдет через "их" комнатку в кухню, а оттуда в свое узкое запечье, выволокла Сару на крыльцо, сняла трусики и наотмашь исхлестала, измочалила об Сару гибкие и упругие весенние прутики, спустив с них тонкую кожицу вместе с пушистыми почками-птенцами.
ОТ вновь пережитой обиды у Сара на глаза навернулись слезы. Девушка заметила окно, что верба, напоминавшая ту, из детства, разрослась до гигантских размеров. Сначала она скользнула по окну взглядом, лишь осознав, что это окно, что оно находится рядом со шкафом и бочками, и ничего больше, кроме этой мысли, а потом она сообразила, что может выглянуть из окна и посмотреть на весь мир. Наверняка, она заметит в нем какой-нибудь ориентир из другого, привычного для нее мира, по которому она уже сможет уйти отсюда, уйти к себе домой, запереться в своей комнате и истерично заплакать в подушку, переживая все события этого дня, резкое пробуждение, странную комнату-абскуру, синтезирующую все человеческие страхи и воспоминания из не столь далекого детства.
Тогда мать долго трудилась над Сариной попкой, вымещая свою смертельную усталость – от изматывающей работы и долгого безмужнего существования, свой страх – не свихнулась бы доченька по малолетству, не крестилась бы, ведь она была дочерью синагогального габэ, да и сама постилась в Судный день – последняя дань тысячелетним еврейским традициям.
Девушка подбежала к окну. На пыльном полу осталась цепочка ее следов – тоненькая ниточка, ведущая от того места, где она лежала, к тому, где она сейчас находилась.
О да! За стеклом незнакомый мир продолжался. Первое, что она осознала был дождь – его капли стекали ручейками по стеклу, – и она смотрела сквозь них. Сверху, это второе, что она осознала, сверху она смотрела на весь мир. Он расстилался перед ней, и она замечательно четко видела, что она не знает, где она. Мир за стеклом – это не Ташкент и не родной барак, куда отец Сары пришел с войны в ночь на 9 ноября 1945 года. Все, кто возвращались из Германии, везли узлы, чемоданы, коробки, ящики, контейнеры, вагоны, целые железнодорожные составы немецкого добра – одежду и обувь, музыкальные инструменты, мебель, картины, корзины, кар*тонки... Награбленное и "экспроприированное" именовалось "трофейным", попадало на толкучки, к перекупщикам и спекулянтам и какими-то неведомыми путями на прилавки государственных магазинов.
Отец за богатством не гнался и дорогих трофеев с собой не привез, но, тем не менее, Сариной маме досталась ручная швейная машина "Edelweiss", черная и лакированная, а дочке – двусторонняя губная гармошка "Weltmeister", а для себя отец привез широкий коричневый офицерский ремень, легкий, мягкий, изготовленный из тонкой хорошо обработанной кожи. Ремень венчала массивная металлическая пряжка с изысканной готической вязью – "Gott mit uns!" Как давно это было!
Мир за стеклом – это огромный сад. Девушка видела дорожки, газоны, цветы, кусты, мокрые деревья. Где-то за ними по периметру тянулась чугунная ограда, а дальше были лужайки – мокрые и грязные, – за которыми начинался лес; лес густой, черный, непроходимый. Она видела его опушку, где деревья стояли огромные, столетние, сказочные. Она сдернула какие-то крепления и распахнула створки окна. Холод, это единственное, что она ощутила, а потом ветер, который бросил ей в лицо дождевую воду. Холод от воды.
Девушку звали Сара. Она всю жизнь прожила в Ташкенте. Отец возвращаться на Украину не хотел.
Сара с легкостью овладела техникой игры на губной гармошке, научилась не только выводить на ней мелодии, но и, перемещая вдоль клеточек язык, выдувать из них аккорды сопровождения. Следующим достижением в эстетическом самообразовании стало чередование музыкальных проигрышей с распеванием частушек и куплетов, подслушанных у послевоенных попрошаек-инвалидов.
Она мечтала прожить всю жизнь хорошо и даже умудралась без блата поступить в университет мировой экономики и дипломатии и внимательно училась там. Весь мир для нее был разложен на аккуратных полочках, где, подчиняясь немецкому Ordnung’у, стояли коричневые папочки с правилами, целями и желаниями. Она точно знала, что любит, и что не любит. Она точно знала, кто ей нравится и кто ей не нравится. И, разумеется, она всегда знала, где находится, и как сюда попала. Таким образом, она оказалась совершенно неподготовленной к тому, чтобы очутиться где-то в незнакомом месте, совершенно не догадываясь, как она сюда попала и как вообще она могла бы сюда попасть.
Сара не плакала, это капли дождя текли по щекам, а когда рукой она как слезы стирала их, ветер кидал ей в лицо новые дождевые капли. Она закрыла створки.
Когда бьют ремнем – это больно, очень больно, вспомнила она свой первый печальный опыт, а сейчас, в этом сюрреалистическом кошмаре – может целую минуту, целый день, целое столетие – она не помнила ничего: ни как ее зовут, ни кто она, ни где она живет, ни целовалась ли хоть раз с мальчиком. Потом это страшное мгновение прошло – она вспомнила себя, она узнала себя, но в этом знании не было ничего, что помогло бы ей вспомнить, как она сюда попала, ничего, что могло бы ей помочь в этом стремлении.
«Попытайся вспомнить всю свою жизнь, – сказала она самой себе. – Ты помнишь свое детство?». Что за губы, что за брови!
Милку я прижал к груди.
А как доходит до любови,
Так говорит: – К другой иди!

Девочке не было еще и девяти лет, а Сара уже знала много подобных песенок и других, покрепче и посрамнее. Популярной среди народных песнопевцев долго оставалась серия нравоучительных историй с рефреном "С одной стороны и с другой стороны":

"С одной стороны и с другой стороны,
Как намажется помадой, станет хуже сатаны"
или
"С одной стороны и с другой стороны
Опасаться этих типов нынче девушки должны."

Безногие, безрукие, слепые нищие, поблескивая в полумраке общих железнодорожных вагонов своими военными наградами, передвигались на костылях или на самодельных колясках-платформочках – две-три сбитые досочки на четырех подшипниках вместо колес – иногда с мальчиком или с девочкой в роли поводыря, подголоска, сборщика милостыни, и пели приблатненными испитыми голосами свой безысходный послевоенный фольклор.
Как Сара им завидовала! Сара представляла себе: с трофейной гармошкой, зажатой во рту, она идет вдоль тесного и душного вагонного прохода; пассажиры прекращают свое постоянное жевание, затихают и слушают, слушают, слушают – Сару, а потом расстегивают и развязывают узлы, сумки, кошельки, и звонкий монетный дождь обрушивается из их щедрых пригоршней в ее потертую шапку-ушанку. Сара живет, где придется, в основном – на вокзалах и в поездах дальнего следования и ее никто не заставляет каждый день умываться, чистить по утрам зубы отврати*тельным порошком из круглой банки с противной бледносиней надписью "МЕТРО", ходить в школу, готовить уроки, заучивать наизусть дурацкие стихи:

В Казани он татарин,
В Алма-Ата казах,
В Полтаве украинец
И осетин в горах.
Он в тундре на олене,
В степи на скакуне,
Он ездит по столице,
Он ходит по стране.

В стихах долго и нудно говорится – все про НЕГО да про НЕГО, а в конце оказывается, что всего-навсего –
Он девочка, он мальчик,
Он юный пионер.

Так, с воспоминаниями из детства все в полном порядке, подумала она. «Ты помнишь, как ты вернулась из института?»
Нет. Она не вернулась из института. Она не помнила, чтобы возвращалась из института. Ничего нет. Она, наверное, села в троллейбус. Она, наверное, села на заднее сидение. Было так удобно. Она так устала. Она заснула в троллейбусе где-то на заднем сидении и теперь спит, подпрыгивая на ухабах, и видит сон, где она в дурацкой комнате смотрит в дурацкое окно на дурацкий мир, который пугает ее своей непонятностью.
Она сейчас… прямо сейчас… нет, вот сейчас… она проснется, размахивая руками и тупо глядя на кондуктора, который будет стоять и ждать, зажав в правой руке стопку мелких банкнот, а в левой – рулон билетов со счастливыми номерами. Сара села на пол, сверху было окно, справа – шкаф, слева – бочки, и стала ждать, когда проснется. Но это все никак не происходило. Минуты бежали тяжелые, ведь время ожидания – это бесконечная тягомотина. Вспомнился еще один скандал из детства. Намерения девочки не были тайной для окружающих; напротив, Сара делилась ими с товарищами и даже стала запугивать маму:
– Пойду с гармошкой по вагонам! – дразнила Сара ее в ответ на какие-то придирки.
– Ты слышишь, Ной, что он говорит? – услышав от Сары ТАКОЕ закричала мама. – Я тебе пойду с гармошкой по вагонам!
Почему-то маму особенно возмутило то, что с – гармошкой, как будто если без гармошки, то – пожалуйста… – я тебе пойду с гармошкой! – И мама замахнулась на Сару, но ударить не успела.
– Софа, – мягко начал отец, однако к концу фразы голос его отвердел настолько, что им можно стало забивать гвозди. – Мою дочь ты никогда не тронешь пальцем. Ты слышишь? Ни-ко-гда!
Редкий, если не единственный, случай, когда отец ТАК разговаривал с мамой.
– А теперья влипла по самое нехочу! – Сара сидела на полу, прижавшись спиной к стене, и от нечего делать смотрела по сторонам уже гораздо более внимательнее, чем в первый раз.
Все вокруг было очень грязным. Пыль пушистым слоем лежала на мебели, на вещах, на полу. Сара очень хорошо видела то пятно, которое осталось от ее тела, когда она спала, сжавшись в комок. Она внимательно осмотрела это пятно. От пятна к ней тянулась цепочка следов – она их оставила, когда подбежала к окну, но там была еще одна цепочка следов. Даже две. Одна на другой. Кто-то (может быть, она сама) вошел в дверь, прошел в центр комнаты (к тому месту, где она лежала), а потом ушел, сметая пылинки со своего пути.
Кто-то, кто не может быть ею самою, потому что она не может одновременно остаться спать на полу и в то же время уйти из комнаты. Кто-то, кто был совсем другим человеком. Кто-то, кто, возможно, принес ее на руках, осторожно положил на пол, поправил курточку на ее груди и ушел, оставив ее, Сару Гурвич, в этой комнате со старыми вещами и пыльной мебелью и отцовским ремнем, тем самым страшным ремнем, что он выбросил много лет назад. Кто-то, кто знает, как она оказалась здесь, кто-то, кто знает, как уйти отсюда, кто-то, кто, может быть, все еще находится в этом доме, и если она не будет сидеть здесь и ждать, когда до нее, наконец, дойдет, что она не спит и что она никогда не проснется в семнадцатом троллейбусе по дороге домой, то она может побежать по следам через весь дом и нагнать того парня, который это сделал. Наверняка, это окажется кто-то, кого она знает, и кто поможет ей выбраться отсюда.
«Помогите мне».
Она подбежала к двери и надавила ручку. Ручка не поддалась – дверь оказалась запертой.
– Черт! – крикнула Сара.
Она продолжала давить на ручку и дергать дверь.
– Черт! Черт! ЧЕРТ! – выкрикнула она.
Сара была, как сейчас говорят, "трудным" ребенком. Об этом, кроме родителей, говорила ее тетка с маминой стороны, сравнивая Сару со своей покладистой дочкой – ровесницей и двоюродной сестрой, и другая тетка, папина старшая сестра, она была отцу вместо матери, вырастила его после ранней смерти родителей; ко Саре она относилась как к внучке, хотя ее младшая дочь была почти на два года Сары моложе.
"Трудный ребенок", – говорили о ней Тарасенковы, у них они после войны снимали угол за фанерной перегородкой. "Трудный ребенок", – вторили им воспитательницы в детском саду, то же самое твердили нянечки и медсестры в железнодорожной больнице, где Сару долго лечили от двустороннего воспаления легких.
Потом Сара закрыла глаза и заплакала. Весь этот дурацкий мир просто бесконечный ночной кошмар. Вы все должны осознать это.
Сара начинала постепенно понимать, что с ней случилось. Кто-то принес ее в комнату, в незнакомый дом и запер на ключ. Она проснется, и тогда начнется все самое главное, самое интересное. Кто-то, кто запер ее, откроет дверь, войдет в комнату. Кто он? Или это кто-то абсолютно для нее незнаком?
Может быть, он ездит с ней каждый день в институт и следит за собой, чтобы его взгляд не оказался слишком жадным, может быть у него где-то (здесь) в темной комнате лежит стопка ее фотографий, там, где она покупает семечки у старухи, где она осторожно подкрашивает ресницы, где она смеется радостно и независимо в кругу своих друзей, уверенная, что ничего плохого не бывает. Маленькая дочь сводила с ума всех вокруг себя, и Сарая вопреки данному при ее рождении самой себе обещанию – не подымать на ребенка руку, нет-нет да и шлепала ей твердой ладонью по мягкому месту… – не хватало терпения.
"Трудный ребенок"… До сих пор она помнит, как мама в чем-то пыталась убедить ее, упрашивала, требовала, но девочка была непоколебима. Теперь не она сведила с ума весь мир, а наоборот, поняла она. И пока ты плачешь, упав перед закрытой дверью на колени и все еще держась за ручку двери, кто-то там, внизу, уже
проснулся, услышал твой крик и поднимается к тебе по ступенькам лестницы.
Сейчас придет отец, возьмет в руку ремень, и ты будешь кричать, биться и просить шепотом: «Не надо…» – Твое упрямство родилось раньше тебя! – кричала мама.
Отец безучастно читал газету. Помня его предупреждение, ударить Сару мама не решалась.
Наконец, отцовское терпение, вероятно, достигло предела. Сарин родитель и радетель отложил газету, встал, промаршировал к табуретке, на которой свернулся в спираль трофейный ремень с заклинанием "Gott mit uns!". В такт его шагам проскрипели хромовые сапоги отца и хлипкие доски пола.
Ремень рванулся с места, увлекая за собой отцовскую руку. Сара не успела ни увернуться, ни пригнуться, ни отклониться, только зажмурилась и вздрогнула…
Нарушив однажды заповедь, отец отменил ее вовсе, превратив свой военный трофей в орудие воспитания.
Будет больно, это уж точно…
При мысли о порке Сара почему-то успокоилась. Она продолжала сидеть у двери и думать, как же она влипла. «Ни в коем случае нельзя заниматься саможалостью, – понимала она, – но мне так плохо». «Ты можешь вылезти в окно или сломать дверь, только не сиди здесь, не плачь и не представляй, что будет с тобой, когда он до тебя доберется». Сара решительно вскочила на ноги и оглядела комнату. Она хотела найти что-нибудь большое и острое – топор, чтобы выбить им дверь, а потом мозги тому шизику, который притащил ее сюда. Она подбежала к книжным полкам и осмотрела их. Старые книги с чудными названиями, написанными готическим шрифтом.
Девушка заглянула под кушетку, осмотрела стол, открыла бочки. Они были пустые.
Она хотела посмотреть, что лежит в шкафу, но заметила что-то движущееся в окне. Сара присмотрелась внимательнее. Внизу двигалось какое-то чудовище. Тварь, похожая на динозавра из Юрского периода, жуткая смесь из птицы и крокодила. Сара со страхом прижалась к стеклу.
Монстр прыгал, цеплялся за ветки, карабкался по стволу – девушка услышала, как шуршит листва и трещат ветви.
«Если ты будешь стоять и продолжать смотреть в окно, то этот динозавр съест тебя, а потом срыгнет, как кот, и выплюнет твою кепку с клоком волос, прилипшим к ней». Сара отбежала от окна, она кинулась к двери, но никто ее еще не открыл. – Мама, – Девушка попыталась выбить ее плечом, но ничего у нее не получилось. – Спаси меня! Назавтра после порки мама Сару жалела, кормила чем-нибудь "вкусненьким", заискивала, рассказывала о своей любви к ней – до следующего скандала и очередного рукоприкладства.
Но мама не пришла. Только тварь царапалась где-то совсем рядом с окном. Третий этаж – это не настолько уж и высоко – ветви деревьев легко достают до карниза.
Сара подбежала к шкафу и открыла его. Ветки деревьев прямо перед окном раскачивались сильнее, чем предполагала сводка из метеоцентра Узбекистана. В шкафу не было ничего, кроме ковра. Обыкновенного, настенного ковра, который нельзя использовать даже в качестве савана, потому что он слишком мал.
– Помогите! Помогите! ПОМОГИТЕ! Ради Бога…– Сара кричала так, как в детстве, стараясь сократить отцовскую экзекуцию. Сара захлопнула створки шкафа с такой силой, что они вовсе не закрылись, а ударились и снова распахнулись. Сара не обратила на это внимания. Она встала с боку от шкафа и начала толкать его так, чтобы он закрыл окно. Ей было очень тяжело, но шкаф сдвигался. Тварь свистела и царапалась где-то рядом за стенкой.
Если ты не успеешь задвинуть или оставишь достаточно большую щель, то тварь выбьет стекло и протиснется в комнату. Вереща и вытягивая шею, она кинется на тебя и, откусывая пальцы на руках, которые ты протянешь вперед, чтобы защититься, будет пытаться добраться до шеи, головы. Оторвет руки, разорвет тело, засунет морду под твои ребра и всосет сердце, которое как аквариумная рыбка будет биться на языке у этого чудовища. Сара успела задвинуть шкаф. Тварь за окном разбила стекло, но ударилась о стенку шкафа. Шкаф задрожал как спичечная коробка и едва не упал на пол, а тварь там, за ним, забилась в истерике, не удержала равновесия и сорвалась с карниза. Сара сидела на полу и слушала, как что-то упало вниз и завозилось там, вереща от боли. Это был единственный звук, который можно было услышать в этом странном доме. Все остальное было тихо – удручающе тихо. Сара услышала, как тварь снова полезла на стенку. «Когда-нибудь это кончится?» – подумала девушка, чувствуя, что сходит с ума.
Тварь шуршала ветками. «Где я? Что происходит со мной?» Возможно ли, что нашелся парень, который бы похитил меня и спрятал где-то за пределами Ташкента? Возможно… Невозможно!.. Невозможно поверить, чтобы профессор Персиков снова перепутал яйца и где-то кто-то вырастил ящерку высотой в два метра. Невозможно, чтобы то, что рвалось ко мне в комнату, вообще существовало. Если я признаю его существование, то значит я сумасшедшая, если я не признаю его, то значит я просто дура. Господи, что мне делать? Отодвинуть шкаф, открыть окно и прыгнуть вниз, к нему в пасть? Позволить ему сожрать мое тело, а мою сумасшедшую душу выпустить летать над ним?
Надо сломать дверь и выйти отсюда.
Сара огляделась и заметила сундук, а рядом с сундуком она увидела крышку люка. До сих пор она его не замечала только потому, что за годы пыль ровным слоем осела на пол и скрыла щели между досками пола и люка, а теперь, когда она в истерике металась по комнате, пыль сдуло и люк четко обозначился ровным квадратом.
Сара подбежала к нему. Люк был совсем небольшой: метр на метр. Ручки, за которою можно было бы ухватиться, не было. Сара тихо заплакала – слезы потекли по щекам, – она руками гладила люк, точно надеялась, что от ее прикосновений сработает сказочный механизм и для нее откроется путь. Сара заметила не сразу, вроде бы почувствовала, но отогнала, как безнадежную надежду, а потом, когда это случилось еще раз, она улыбнулась сквозь слезы. Люк дрожал… и сдвигался. Медленно, но верно. Отходил в сторону. Тварь за окном добралась до карниза и ударилась о шкаф. Сара не обратила на это никакого внимания. Тварь с грохотом свалилась вниз. Люк ушел в сторону, и открылась достаточно широкая щель. Сара наклонилась, чтобы посмотреть вниз. Внизу визжала тварь, – наверное, она напоролась на старую ветку. Сара сначала ничего не увидела, но потом что-то белесое метнулось вверх к ней и прикоснулось к ее лицу. Сара с криком отшатнулась. Что-то острое едва не выцарапало ей глаз. Она с ужасом смотрела на люк. Нежно-белые пальцы высунулись из щели и вцепились в крышку люка, они пытались полностью сдвинуть ее в сторону, чтобы выпустить своего хозяина наружу.
«Если оно вырвется оттуда, изнизу, то только для того, чтобы полностью выдавить у меня глаза».
Девушка забилась в истерике. Она орала, она колотилась головой, она махала руками. Она плакала. Ей было страшно, страшнее чем в том, детском кошмаре, гениально описанном М. Горьким. К Сариному девятилетию старшая двоюродная сестра подарила ей книгу М. Горького "Детство". Книгой девочка зачитывалась, ее герои жили вокруг Сары, сама она перевоплощалась в них, проживал их жизни, заставлял их соучаствовать в переживаниях. А порки, учиняемые стариком Кашириным, предназначались и ей тоже. Хорошо подобранные и вымоченные розги оставляли в ее душе кровавые полосы. М. Горький надолго стал любимым автором, порки их породнили.
Теперь она боролась не за спасение от несправедливого наказания, она боялась за свою жизнь. Когда истерика прошла, девушка свернулась клубочком прямо на полу и уставилась на люк. Крышку уже сдвинули настолько сильно, что Сара увидела кого-то, мелькавшего в щели. Сара просто лежала и надеялась, что для нее все закончится быстро. А если нет? Если она почувствует прикосновение его пальцев на лице, когда он будет выдавливать ей глаза, а потом, сквозь боль, она почувствует еще: как ее кровь побежит по лицу, как его пальцы продолжат шарить, протыкая уши, вырывая язык, а главное – спускаясь ниже, ниже, все ниже, до самого низа, где чьи-то руки, которые она уже не увидит, полезут мять и ласкать ее тело, и, может быть, еще он будет при этом кусаться, вырывая куски мяса. «Не будь дурой, не допусти этого».
Сара встала на ноги. «Какая жалость, что я не Сигурни Уивер!» – Когда я вырасту, я обязательно стану писателем, – поделилась Сара с мамой мечтой. В течение всей жизни она напоминала ей эти слова. Сара подошла к люку. Белое, мягкое лицо с глубоко посаженными глазами и высоким лбом, обрамленным длинными, спутанными волосами. «Это же покойный дед Каширин! – Поняла она. – Неужели ты допустишь, чтобы это съело тебя?» Сара огляделась. Рядом с ней стоял сундук. Сара решительно распахнула его. Там внутри лежало ружье. Она взяла его – Сара никогда в жизни не стреляла из ружья, даже никогда не держала его в руках, но сунула дуло в щель между люком и полом и нажала курок. У нее мелькнула мысль, что ружье может быть не заряжено, что оно может быть вообще игрушечное или надо было нажимать какой-нибудь другой курок или другую кнопку. Выстрел показался ей похожим на взрыв. Сара отшатнулась. Кто-то вырвал у нее ружье. Оно исчезло там, в щели между люком и полом. Сара закричала.Она кричала и смотрела, как люк сдвигается в сторону и из черной щели вылезает белый, мертвый человек. Сара смотрела на него и кричала. Человек вспухший, желто-белый, с черными глазами и застывшей улыбкой мальчика-дауна. Мир, который он видел, наверняка, был не цветным. И он не хотел видеть его цветным.
Мертвый человек пошел к ней навстречу. Девушка кричала. Не замолчав, она кинулась бежать прочь. Все ее мысли осыпались и растворились в пустоте, которая захватила ее мозг. Инстинкты более древние, чем инстинкты размножения, получили управление над ее телом. Это были инстинкты коагулянта, инстинкты дрожащей капельки, плавающей в «первичном бульоне», капельки, которая просто хотела
просуществовать целым организмом как можно дольше и ничего кроме этой простой мысли; мысли дожить до завтрашнего утра.
Сара со всего размаха ударилась в дверь. Дверь осталась закрытой, а где-то сзади шел человек-даун, широко раскинув руки для непрекращающегося объятья.
Будет очень больно, обещаю…
Мягкие, рыхлые руки сдавят твою грудь, червивые пальцы вцепятся в горло, а почерневшие ногти раздерут кожу. И еще будет запах из детва: неисстребимое амбре из подвала, подгнивших овощей, крысиного помета, серой плесени, умершей мечты напугает тебя, очарует тебя, задушит тебя…
Твой крик прекратится, твой плач затихнет, твои судорожные движения остановятся! Ты успокоишься, ты затихнешь, ты угомонишься.
Тварь внизу завизжала и снова полезла на стенку.
Сара отошла в сторону, упала на пол и горько заплакала. Что это за мир? Что это за дом? Что это за комната? Как из нее выйти?
Она плакала и не слушала, как за стеной воет тварь, пытаясь добраться до нее и напиться теплой, парной крови девушки.
Потом, когда Сара успокоилась, она начала думать о люке и о ружье и отцовском ремне.
Все может быть и не так. Там, например, никого нет. Она спустится вниз. Найдет ружье. Выкинет его из люка наверх. Вылезет следом. А может быть, в этой комнате есть дверь, которая будет незапертой, и она – Сара – окажется свободной. Нельзя просто так выкидывать этот шанс. До чего же трудно сделать выбор. Сара встала и осторожно подошла к люку. Он был черным квадратом на полу, где в
пыли было уже множество ее следов. Сара встала на колени перед люком.
Черный квадрат.
Сара, зажмурив глаза, как в прорубь опустила в него голову. Она ждала, что кто-то (или что-то) оторвет ей сейчас голову, и она никогда больше не будет мучиться перед выбором.
Ничего страшного не произошло. Сара открыла глаза и попыталась привыкнуть к темноте.
Через какое-то время она увидела комнату. Вниз от люка вела лестница. Сара уставилась на нее. Спуститься вниз? Она не видела кто еще есть в комнате, она даже не видела размеры этой комнаты, и главное, она понятия не имела, где там внизу может быть ружье. Скорее всего человек-даун отшвырнул его в сторону, и оно просто валяется сейчас на полу.
Сара осторожно спустилась по лестнице. Уверенно встала и огляделась. Света, проходившего через люк, было очень мало, но его хватало, чтобы облегченно увидеть, что никого кроме нее в комнате больше нет.
Сара теперь уже совсем спокойно огляделась. Комната была меньше, чем та, наверху.
Много меньше. Внимательно присмотревшись, Сара увидела, что комната не пустая – она обставлена в том же странном стиле, что и верхняя. Старый – старинный – шкаф, кушетка, комод, темная рамка на стене, – возможно, картина или чей-то портрет.
Рядом с ним была дверь.
Сара кинулась к ней. Осторожно нажала на дверную ручку. Она легко повернулась. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и полоска света упала оттуда. Сара уставилась на нее. Полоска света показалась ей золотой.
Потом серебряной…
Медной…
Сара осторожно закрыла дверь и оглянулась в поисках ружья. Его не было видно.
Сара еще раз, намного внимательнее, осмотрела комнату. Теперь она как будто вся состояла из темных углов, в которых могло прятаться ее ружье и маленькое, зелененькое чудовище с остренькими зубками и шершавым язычком, сдирающим кожу.Сара беспомощно посмотрела по сторонам. Внезапно она увидела окно, в темноте состоящее из нескольких нечетких линий, соединяющихся в размытый силуэт. Сара подбежала к нему и распахнула тяжелые шторы.
Ничего не изменилось: света вовсе не прибавилось, потому что стекла были закрашены черной краской. Лишь там, где слой этой краски был чуть тоньше,
виднелись светлые – серые – пятна. Сара закусила губу. Она отошла в сторону и в который раз оглядела чертову комнату.
Полно темных углов. Ей надо будет открыть вон тот шкаф, посмотреть под кроватью, заглянуть за комод, и где-нибудь там наверняка будет сидеть человек с белой кожей. Он вытянет руку, схватит Сару за шею и притянет к себе, чтобы лучше видеть
в темноте выражение ее лица, испуг в ее глазах, полуоткрытый для крика рот.
Возможно, он наклонится к ней, чтобы поцеловать (в щечку), и тогда она будет плотно сжимать губы, а он дряблым языком проводить по ним и ждать, когда она не выдержит и, задыхаясь, приоткроет рот, и он тогда успеет, все успеет, все…
Сара размахнулась и едва не ударила по стеклу руками, чтобы разбить его и пустить свет в комнату, где жил человек-даун, но она остановилась. Успела остановиться, потому что ходить потом по этому дому, капая кровью, по меньшей мере глупо. Кто знает, сколько монстров вытянут шеи, навострят ноздри, прислушаются к ее шагам? Немереное число… Придется искать ружье в темноте, или выйти из комнаты в неизвестность просто так – не вооружившись. Сара встала на карачки и начала осторожно, внимательно осматривать пол рядом с лестницей, а потом, по кругу, дальше. У человека не было много времени, чтобы спрятать ружье; и если никто не пришел и не унес его, оно должно быть где-то здесь, и все, что требуется от Ани – это перестать бояться темноты, мышей, пауков и посмотреть где-нибудь в углу. Ружье оказалось рядом с кроватью. Длинная, вытянутая тень, Сара схватила его, а потом подумала, что сначала нужно было присмотреться внимательнее – длинная, вытянутая тень могла оказаться змеей, кусающейся серной кислотой или еще каким-нибудь опасным химикатом. Сара встала с колен, положила палец на курок и подошла к двери. Осторожно приоткрыла ее и выглянула в щелку. Она увидела пустой коридор. Только двери, двери, двери и ничего кроме дверей – словно она попала в очень странное место Алисы из Страны Чудес, пародию на родное общежитие, где прошло все ее детство. Ей вдруг вспомнилось маленькое семейное торжество. Пятый класс, как и все предыдущие, Сара закончила с похвальной грамотой. Родители устроили званный ужин. Мама испекла два торта – манный и шоколадный, и напекла коржиков с маком; в крохотной, почти карманной, комнатушке пахло выпечкой и крепко заваренным чаем. Гости приходили и уходили по очереди, в несколько заходов, потому что "посадочных мест", по словам отца, у нас почти не было, а угощать и угощаться стоя – "la fourchette" – тогда еще не научились.
Для каждой смены устраивалась прием по полной программе: демонстрация похвальной грамоты, чай с шоколадным тортом, авторское чтения собственного стихотворения "Отличник", опубликованного в городской газете "Вперед!", чаепитие с манным тортом, исполнение на губной гармошке "Неаполитанской песенки" из "Детского альбома" П.И. Чайковского, еще чай – с хрустящими рябыми от мака коржиками и, наконец, заключительное любование похвальной грамотой с лестными высказываниями в адрес хозяев дома и их талантливую дочку-отличницу.
К концу приема за дверью уже стояла следующая группа родственников, приятелей и знакомых. Выходящие и входящие гости сталкивались, приветствовали друг друга, на бегу обмени*вались новостями и взаимными пожеланиями.

Сара вышла из темной комнаты. Она не стала закрывать за собой дверь. Закрытые двери нервировали ее. Ей казалось, что за ними скрыты какие-то мрачные тайны: скелеты, монстры, убийцы. Саре абсолютно не хотелось окружать себя тайнами. Ей никогда больше не захочется окунуться в таинственность и романтичность. И вдруг в комнату извиваясь змеей вполз страшный кожаный ремень, до боли знакомый с детства. Последняя встреча с ним произошла в конце того знаменательного семейного торжества.
Поздним вечером заканчивался прием последней смены. И тут отец почему-то решил внести разнообразие в повестку дня. Он положил похвальную грамоту на подоконник, взял в руку трофейный офицерский ремень, высоко поднял его и громко, с показной театральностью – под Юрия Левитана – провозгласил:
– Дорогой ремень, поздравляю тебя с успешным окончанием пятого класса. Постарайся по*трудиться не хуже и в будущем учебном году.
Отец думал, что получилось смешно. Гости умолкли. В наступившей тягостной тишине жалобно мяукнула рыжая кошка Косулька, ей кто-то наступил на хвост, упала и звякнула чайная ложечка да заржала за окном слепая кобыла Рот Фронт. Отец продолжал стоять с высоко поднятой рукой, его пальцы сжимали конец широкого ремня, который заканчивался металлической пряжкой с надписью готическими буквами "Gott mit uns!" – "С нами Бог!" Застывшая улыбка все еще не покинула его лицо, а Сара опустила голову и сжала сведенные судорогой губы, стараясь не заплакать.
К отцу подошел маленький тщедушный счетовод дядя Яша. Он бы