Лика в неволе

Constance · 03.04.2008 14:05:53

Да, я тоже все время за нее переживаю

Constance · 03.04.2008 17:40:54

Отсутствие выбора

(с) не мое

Побудка была ранней и, если так можно выразиться, «ранящей» – Эльвира заявилась ни свет ни заря и принесла с собою плеть-«резинку» – разогреть рабыне попку. Ящик, пока девушка спала, отбуксировали в её комнату. Наказание с утра – это было что-то новенькое, но удивляться после вчерашнего Лайка уже разучилась. Она буквально вывалилась из проклятого ящика, приподнялась на колени, выпрямилась, насколько ей это позволили затёкшие суставы, и торопливо поклонилась. Нежно-розовый ночной корсет из латекса с плавными, «щадящими» формами, в котором ей отныне надлежало спать всегда, упруго, ненавязчиво облегал девичье тело, хотя кожа под ним слегка чесалась.

Эльвира сегодня была одета в нечто невообразимое. То был костюмчик Арлекина – зелёно-жёлтый латексный кэтсьют с тугим корсетом, блестящий, облегающий крепкое тело молодой женщины с головы до пят, словно вторая кожа. Орнамент на этом «трико» располагался ромбами, широкий пояс, шлем и высоченные сапожки были туго зашнурованы и частым образом проклёпаны по обшлагам и отворотам. Левый сапожок был зелёным, правый – жёлтым, перчатки же наоборот: левая – жёлтая, правая – зелёная. Шлем, а точней – колпак с двумя бубенчиками, тоже был двухцветным, в отверстия справа и слева выбивались «конские хвостики» чёрных волос. Открытыми у девушки оставались только попка и лицо – и там, и тут «окошки» были вырезаны в виде сердечка, на выдающемся мыске которого тоже висел и звякал серебристый колокольчик – на лбу и в ямке между ягодицами. Стоил подобный наряд, должно быть, умопомрачительно дорого. Сверкающий ошейник девушки смотрелся на таком жёлто-зелёном фоне просто потрясающе и тоже был украшен колокольчиком. Лайка в который раз поразилась, как её наставнице удаётся одеваться с таким безупречным вкусом и в то же время – с такой бьющей наповал эротичностью. Пожалуй, в этом у неё стоило поучиться.

– Вставайте, спящая красавица, – шутовски раскланялась Эльвира, благо костюмчик провоцировал подобную игру. Звякнули бубенчики, – сегодня вам предстоит серьёзный разговор, а для этого ваша головка должна быть ясной. Сейчас я вас растормошу.

Слава богу, обошлось без кляпа. Старшая рабыня неторопливо, с явным удовольствием приковала девушку «козлом», похлопала ягодицы ладошкой, потом отошла и отвесила ей сорок полновесных ударов по откляченной попке. Лайка вертелась и после второго или третьего уже орала не переставая, но когда всё кончилось, опять почувствовала какое-то сказочное наслаждение затишьем после бури. От попки вверх и вниз по всему телу девушки разливалось тепло. Эльвира неторопливо осмотрела её и отправила умываться.

– Двадцать пять приседаний и – в ванну, – скомандовала она. – Быстро умывайся, и приводи себя в порядок.

Стоять и таращить глаза запрещалось – можно было схлопотать новое наказание. Грохоча цепями, Лайка встала на колени, пробормотала слова благодарности, подождала, пока старшая рабыня не поможет ей расшнуровать корсет, и сразу побежала мыться. Тёплая вода расслабила, но нежиться в ванной долго было нельзя. Попка гудела, как колокол после набата. Девушка растёрлась полотенцем, повертелась перед зеркалом, потрогала ошейник. Задумалась.

Эльвира сказала, что сегодня Лайке придётся «серьёзный разговор». Что это могло означать? Быть может, сегодня Макс потребует придумать что-нибудь, особо извращённое? При мысли об этом Лайка почувствовала, что её киска потеплела и увлажнилась, и поспешила обратно в свою комнату.

Эльвира помогла ей высушить волосы и слегка накраситься, заставила выпить чашку крепчайшего кофе без сахара, и подобрала подходящий костюм. Сегодня девушку одели в тон её наставнице – полупрозрачный ярко-жёлтый латексный комплект из трусиков с высокой талией и пояска, такие же перчатки до локтей, чулки, тугой корсет с открытой грудью, сжавший талию в уже привычные, даже приятные, упругие тиски, и короткий изумрудный сарафанчик с жилеткой, как у одалиски. Сочетание получилось необычное и волнующее. Жёлтый цвет дразнил и возбуждал, зелёный – успокаивал, а там, где сквозь один слой латекса проглядывал другой, их общий цвет казался синим. Жилетка была без застёжек и всё время распахивалась, открывая тоненький зелёный латекс, под которым топорщились острые холмики грудей. Подол находился так высоко, что виднелись не только туго натянутые струны подвязок и соблазнительные краешки чулок, но даже низ резиновых трусишек. Всё, это, казалось, с девушки вот-вот спадёт. Всё обильно смазали полиролем. Ноги её остались босыми, если не считать чулок.

– Ну, пошли, – скомандовала старшая рабыня и подтолкнула девушку к двери.

Громыхая кандалами, Лайка двинулась по коридору в комнату своего Хозяина.

Максим был у себя – ждал в комнате, просматривая видео. Войдя, рабыня опустилась на колени, поздоровалась и терпеливо стала ждать, когда Хозяин обратит на неё внимание. На экране было что-то эротическое, слышались удары плётки, стоны, звон цепей. Девушка сидела, не смея поднять глаза. Попка после утреннего «разогрева» всё ещё напоминала о себе; девушка чувствовала жар, идущий снизу. Это возбуждало и в то же время мешало сосредоточиться. Мысли разбегались как тараканы от лампочки.

– Встань, – наконец сказал Максим. Лайка подчинилась.

– Подойди сюда.

Она послушно подошла.

– Посмотри на экран.

В телевизоре двое полуобнажённых парней вовсю трудились над девушкой. Девица была рослая, блондинистая, полногрудая, прикованная за ошейник к полу на короткой цепочке. На ногах и на руках её звенели кандалы, задница была красной и распухшей. Чуть поодаль в кадре можно было разглядеть решётчатую дверь.

– Что ты видишь? – последовал вопрос.

Лайка сглотнула.

– Двое мужчин воспитывают рабыню, Хозяин, – сказала она.

Макс улыбнулся.

– Хорошо, что не сказала: «девушку», – заметил он. – Я хочу, чтоб ты оделась.

Лайка опять сглотнула. Ошейник на ней тяжело шевельнулся.

– Я одета, Господин, – сказала она.

– Я хочу, чтобы ты оделась для прогулки. – Максим подошёл к гардеробу, распахнул его и вынул оттуда жёлтую накидку и полусапожки на шнуровке, с острыми носками, почти пуанты, только на высоком каблуке. Бросил всё это Лайке.

– Надень. На улице дождь.

– Слушаюсь, господин.

Сапожки тоже оказались из полупрозрачного толстого латекса, и совсем без подошв. Аккуратно одев их под браслеты и зашнуровав, Лайка с изумлением и страхом обнаружила, что может теперь передвигаться только на носочках, короткими шажками, словно балерина на пуантах. Стопа была изогнута и запрессована в колодку, а невероятно высокий каблук удерживал ногу в таком положении. Цепи кандалов теперь то и дело смещали центр тяжести, стоять неподвижно в них было почти невозможно – приходилось всё время переступать, чтобы удерживать равновесие. Полупрозрачный латексный дождевичок висел свободными складками. Это радовало: под облегающей резиной тело быстро теряет тепло, так пусть лучше будет несколько слоёв. Девушка вздохнула, набросила капюшон и потупилась в ожидании, по-монашески сложив руки на животе.

Максим критически оглядел девушку со всех сторон и кивнул:

– Хорошо. Пойдём.

– Хозяин не возьмёт меня на поводок? – с надеждой спросила Лайка.

– На улице, – коротко бросил тот. – Пока держи сама.

Лайка подобрала цепь и, семеня на высоченных каблуках, двинулась за Максимом. На душе у неё было тревожно, но она попыталась прогнать эту неясную тревогу, хотя понимала: что-то случилось.

Они вышли. Охранник у двери не обратил на них никакого внимания.

Снаружи и вправду было пасмурно. Низкое небо закрывали серые облака, сыпал дождь; Лайка слышала, как он стучит по её капюшону, по асфальту, по чернеющей листве. В лужах разбегались мелкие круги, прозрачный латекс усеяли капельки. Максим с хлопком раскрыл зонт и неторопливо двинулся по асфальтовой дорожке, уходящей в заросли высоких старых сосен. Оглянулся и дал знак рабыне держаться рядом. Лика сглотнула и послушно засеменила следом. Цепи мелодично позвякивали при каждом шаге, в осенней стылой тишине этот звук показался девушке необычайно чистым и грустным. Она поймала себя на том, что ей хочется опуститься на четвереньки, и чтоб Хозяин взял её на поводок. Раньше такие мысли показались бы ей странными и нелепыми, но сейчас она воспринимал это как нечто, само собой разумеющееся. Может быть, тому были причиной непривычные сапожки, а может, цепочка от ошейника, собранная в стылый ком, который она вынуждена была нести в руке. Её шатало. Макс шёл рядом, и временами, как галантный кавалер, протягивал ей руку, чтоб помочь переступить через очередную большую лужу.

«Дин-дон, бряц-бряц, шлёп-шлёп», – так они прошли по дорожке до конца, миновали мостик и достигли беседки. Той самой, где летом Лайка – тогда ещё Лика – задремала в ожидании Хозяина и вторично повстречала дядьку-кузнеца.

«Оказывается, лето уже прошло, – неожиданно для себя подумала девушка. – Как быстро… я почти и не заметила». Хотя было не слишком холодно, ветер и дождь уносили тепло. Время от времени, случайно касаясь себя рукой, затянутой в перчатку, Лайка ощущала под двумя-тремя слоями латекса тёплую упругость собственного тела и невольно вздрагивала. Ей вдруг дико захотелось, чтоб Максим прямо сейчас обнял её и крепко сжал – крепко-крепко, чтоб у неё перехватило дыхание, чтоб она всем телом ощутила его грубую мужскую хватку, тугость резины, натяжение цепей, жар его ладоней… Дыхание её невольно участилось, рёбра корсета врезались в бока. Она спотыкалась: цепи с их «переливающейся» тяжестью заставляли её быть внимательной и выверять каждый шаг. От ощущения надвигающейся беды Лайку ещё острее затопило чувство стыда и невыносимо сладкого счастья – счастья осознания собственной необходимости, радости принадлежности мужчине. Они были здесь одни, вокруг – никого, только липы и дождь. Могла ли она представить себе раньше, что её персональное счастье будет состоять из вот таких, ужасных в отдельности компонентов: неволи, унижения и боли, кандалов, цепей, тяжёлых, облепивших всё тело одежд, и, наконец, – неразделённой любви?

Хотя, нет: ещё из осени и дождя.

Или это правда, что минус на минус даёт плюс?..

Возле беседки Макс остановился.

– Нам надо поговорить, – сказал он.

– О чём поговорить, Хозяин? – с готовностью отозвалась Лайка.

– О тебе, – Максим сложил зонт и сел на скамейку. – Садись.

Лайка быстро и уже привычно опустилась перед ним на колени, немного замешкавшись из-за неудобной обуви. Максим нахмурился и помотал головой.

– Не туда. Сюда садись, – он похлопал по скамейке рядом с собой. – Не хватало ещё, чтобы ты простудилась.

Быстро и без возражений Лайка перебралась к нему. Сердце её колотилось.

– Я знаю, что ты была в ТОЙ комнате, – сказал Максим, помолчав. – Не возражай: Эльвира всё мне рассказала, у нас с ней нет тайн друг от друга. Ты видела ту девушку, Куклу, и говорила с ней. Говорила?

Лайка кивнула:

– Да, Хозяин.

Щёки её горели.

– Что она рассказала тебе? – спросил Максим. – Впрочем, это не важно… Сейчас я буду говорить с тобой не как с рабыней, а как с женщиной. Забудь об этих кандалах, забудь на время всё, что было. Ты же не дура, и сама уже всё поняла. Ну, или почти всё. Здесь не благотворительная организация для девочек и не пансионат для благородных девиц. А если и пансионат, то особый, закрытый. Если Кукла назвала его публичным домом, она почти права. Это действительно публичный дом, бордель. С одним отличием: здесь клиентам оказывают только определённого вида... услуги.

Максим говорил медленно, не глядя на девушку. Речь свою он, скорее всего, продумал заранее, но слова сочились из него медленно и трудно.

– Есть люди, которые мыслят по-другому, – говорил он. – Не так как все. Их не устраивают обычные отношения. В сексе… в любви они хотят быть ближе, чем обычные люди. Их не устраивают простые обещания и клятвы. Им нужно владеть и принадлежать. Не буду рассказывать тебе про садистов и мазохистов, хотя мы предпочитаем называть себя «доминанты» и «сабмиссивы». Если по-простому, то «дом» и «саб» (в твоём случае – «саба»). Ты понимаешь, о чём я?

Лайка кивнула.

– Хорошо. Так вот. Некогда… достаточно давно, ещё в начале девяностых, несколько людей решили, что хватит таиться и страдать поодиночке. Ты смотрела фильм «Мистический лес»? Смотрела? Так вот, тут было то же самое. Среди них было несколько влиятельных людей – бизнесменов, политиков, чинов из ФСБ, и даже отошедших от дел «братков». Это были мужчины, женщины… люди с сильной волей – и когда они нашли друг друга, то решили объединить усилия. Они подкупили, «подмазали» нужных людей, арендовали участок и создали закрытую от мира «колонию». Так появилась эта усадьба. Только не думай, что всё так плохо и тяжело, что мы преступники и нарушаем закон. Да, в первый раз многие попадают сюда так же, как ты. А я… Я здесь всего лишь «воспитатель». Тренер, если так можно сказать. Только не подумай чего: мы никого не держим силой. Мы подыскиваем… подбираем девочек по всей стране – таких, как ты: затурканных домохозяек, серых мышек, засидевшихся в девках, задавленных комплексами, брошенных жён и любовниц… даже вокзальных беспризорниц подбираем: им всё равно одна дорога – на панель или в тюрьму, а там сифилис или наркотики довершат дело. Понька, если хочешь знать, как раз такая беспризорница: ей было тринадцать, когда мы её подобрали в Казани, накормили, отмыли, привезли сюда и долго лечили девке почки и придатки. Совсем дистрофик была, токсикоманила… Да… Видела бы ты, как она орала и кидалась на охранников! Всех убить грозилась. А через восемь месяцев в ногах валялась, просила заковать её покрепче и оставить здесь навсегда. Часто сначала бывает, как у тебя, – все проходят этот путь: шок, непонимание, протесты, ужас, дёрганья… Но потом девяносто пять процентов женщин, что называется, «входят во вкус». У нас хороший психоаналитик – она почти не ошибается, когда мы рассматриваем очередную «кандидатуру». Не смотри на меня так: им всё равно ничего не светит на свободе: ни порядочной профессии, ни богатого мужа, ни влиятельных родственников у них нет. Это своего рода ломка. Ведь все вы, такие женщины – люди со сломанной судьбой. Она криво срослась, и нам, как хирургам, приходится сначала всё в вас ломать, прежде чем сложить как надо, чтоб оно потом нормально срослось. Это больно, но иначе не получается. И когда такая девочка проходит «начальный курс» – заковка, тренинг, дрессировка – ей предлагается на выбор уйти или остаться.

– Остаться? – машинально повторила Лайка.

– Да. Стандартный срок такого контракта – два года, как в армии. Если она решает остаться, то становится сексуальной рабыней на всё время пребывания здесь, если исключить какие-то чрезвычайные обстоятельства. Наши посетители, ты сама видела – люди небедные, у нас хороший врач, за девушками следят, но в остальном никаких поблажек: режим очень строгий, работать приходится много, в любое время дня и ночи. Никаких контактов с внешним миром, никаких ограничений: если приказали – делай, а будешь артачиться – заставим. Дисциплина железная. Хотя ничего невозможного или опасного мы не практикуем. А если кто-то из девушек хочет учиться чему-нибудь, мы выделяем время и приглашаем учителей – среди нашей клиентуры разные есть люди: учёные, даже профессора… Потом, когда закончится срок, контракта, они могут уйти. На их счёт начисляется неплохая сумма денег, поверь, действительно неплохая… некоторые даже открывают собственное дело. Но многие – больше половины, подписывают новый, повторный контракт. Им просто некуда идти.

Тут Максим умолк и о чём-то задумался. Дождь шуршал по крыше ротонды.

– Хозяин… – позвала его Лайка. – Я правильно понимаю, что я… должна выбрать?

Максим вздрогнул. Посмотрел на собеседницу и опустил глаза.

– К сожалению, нет, – медленно проговорил он. – Всё хуже. Я… то есть, мы…

Он ещё помолчал и закончил:

– Я не могу позволить тебе здесь остаться.

Лайку обдало жаром, потом холодом, и совсем не ветер с дождём были тому причиной. Всё у неё внутри сжалось, словно она падала с большой высоты, сердце сорвалось и покатилось под горку – ниже, ниже, пока не застряло тяжёлым ледяным комом где-то в животе. Ей даже показалось, она слышит звон разбитого льда.

– Почему? – вскрикнула она, верней, хотела крикнуть, но из горла вырвался только хриплый шёпот: – Почему?

Забывшись, она даже не прибавила положенное «Хозяин». Впрочем, Максим этого даже не заметил.

А Лайка уже не сдерживала слёз, они текли ручьём. Странно, если за день до того, запертая в вонючем бондажном ящике, избитая плетью, с заткнутым ртом, с руками в колодках, она думала, что уж скорей бы всё закончилось, и даже всерьёз рассматривала возможность будущего побега, то сейчас, когда её поставили перед фактом, что ей придётся уйти, она дико, невообразимо хотела остаться. Как было сказано про девушку Поняшку – «в ногах валяться, умолять» и всё такое прочее…

– Но почему, Хозяин? – она вскинула руки. – Ведь я хорошая рабыня! Я же хорошая? Скажите, Хозяин, ведь Лайка – хорошая рабыня? Я… я исправлюсь! Почему, почему я не могу остаться? Я нарушила правила, да? Я была любопытной? Пожалуйста, пожалуйста, накажите меня, посадите на хлеб и воду, закуйте в колодки, бейте, делайте что хотите… только простите! Я исправлюсь, я больше не буду!..

Максим покачал головой и виновато улыбнулся.

– Не в этом дело. Ты всё равно узнала бы об этом рано или поздно. Просто, понимаешь, отсюда можно уйти, но только один раз. И можно вернуться. Тоже только один раз. Мы же не убийцы, в самом деле… А та девушка… Кукла… она знала слишком много и решила, что сумеет… что имеет право отомстить нам. А знаешь, за что она мстила?

Лайка замотала головой так энергично, что зазвенели цепи.

– За любовь, – глядя ей в глаза, сказал Максим.

Лайка не нашлась, что на это ответить. Она уже начала понимать.

– Видишь ли, – продолжал тем временем Максим, – я же говорил уже, что я – всего лишь тренер. Воспитатель. Ты должна была быть одной из многих моих учениц. Потом тебе пришлось бы начать работать. Обслуживать клиентов. А ты… Мы ошиблись. Ты оказалась слишком привязчива, слишком предрасположена к мазохизму. Таким, как ты, нужен только один хозяин. Если тебя заставить спать со многими, служить всем, быть живой куклой… не игрушечной, а настоящей шлюхой… это тебя убьёт.

– Хозяин… – сбивчиво сказала Лайка, теребя в руках цепь от ошейника, как маленькая девочка мнёт и комкает передник. – Так вы хотите, чтоб я ушла, потому, что я вас… люблю, да? Но я… Я ведь действительно люблю вас, Хозяин! То есть, рабыня очень любит Вас! Но разве это плохо? И я… я понимаю, да… Но неужели нельзя сделать так, чтоб я… чтоб Рабыня Лайка была Вашей? Вы… не хотите меня? Я вам так безразлична?

Максим долго молчал, потом протянул руку, мягким движением убрал с головы девушки капюшон и погладил её по влажным волосам. Лайка задохнулась, вытянула шею, склонила голову и закрыла глаза, всем существом отдаваясь этой внезапной, неожиданной ласке. Она ничего не соображала. Сосочки её затвердели, между ног мгновенно сделалось горячо.

«Боже, не допусти, чтоб это сейчас кончилось, а то я с ума сойду!» – взмолилась она про себя, изо всех сил сжимая-разжимая бёдра. Набухшими, сразу ставшими чувствительными женскими губками она ощущала сквозь тонкий слой резины холодные жёсткие звенья цепи от ножных кандалов, идущей вверх, к корсету, ухватилась за неё и натянула как можно сильнее, раз уж нельзя было запустить пальчики прямиком между ножек. Какой-то необычный, тающий оргазм накрыл девушку с головой, она словно оказалась в мягком коконе вне времени, заполненном нагретым молоком. Латекс обнимал каждый сантиметр её тела, холодил и согревал одновременно, цепи тянули вниз, качались, мягко звеня, ошейник сдавливал, а мягкая рука – рука Хозяина – всё гладила и гладила её по волосам.

– Хозяин… – прошептала она. – О, Хозяин…

– Я слишком к тебе привязался, – мягко сказал Максим. – Прости.

С этими словами он подался вперёд, обнял её и прижался губами к её губам. Лайка застонала, ощутив во рту его язык, раскрылась, уронила цепь и подалась к нему, потянулась руками, путаясь в кандалах, попыталась закинуть ногу, а затем, то плача, то смеясь, содрогаясь в череде мельчайших сладких судорог, торопливо нашаривала молнию на кожаных хозяйских брюках («Боже, я просто сука… я такая сука… как хорошо… хорошо-то как…»), потом извлекала наружу тугой горячий стебель, с наслаждением вдыхала резкий запах возбуждённого мужского тела, от которого на холодном осеннем воздухе у неё сразу поплыла голова; и она ласкала его губами и пальцами, постоянно чувствуя хозяйские руки на спине и на затылке, а после этого, под стоны и срывающийся шёпот: «Ах ты, молодец… хорошо… хорошо…» вспоминала уроки, полученные в шахте, и ловила белые брызги, и по капле сцеживала горький мёд. И сапожки на пуантах, в которых было так трудно ходить, оказались очень кстати, чтоб сидеть на полу на коленях – не нужно было вытягивать носок. Лайка ничего не соображала. Одна её рука уже давно, помимо воли, заползла под дождевик и сарафанчик и бедокурила там, замешивая пряное крутое тесто из горячей плоти, женской смазочки, звенящего железа и скрипучего латекса. И она кончила столько раз, и погрузилась в эту сладкую пучину так глубоко, что не сразу обратила внимание, когда что-то маленькое укололо её сзади в шею – прямо над стальной полоской ошейника – и глаза стала заволакивать пелена. Мгновение спустя она почувствовала, что слабеет. И без того размытый дождём и слезами мир перед её глазами расплылся окончательно. Она ещё увидела лицо Максима, успела прошептать ему: «Люблю…», – и провалилась в глубокий и тяжёлый сон без сновидений.

Markiza · 03.04.2008 18:17:46

Обалдеть, неужели всё кончится, ВОТ ТАК?!

Constance · 04.04.2008 10:44:02

Видя твою реакцию, просто не могу тянуть с выкладыванием Даже, если бы и хотела
На данный момент это последний кусок. Если продолжение будет - обязательно притащу, да и всех призываю - если где увидите...

Пустота

(с) не мое

В этот раз Лайка просыпалась долго и трудно. Левая рука побаливала, словно от ожога крапивой. Голова была тяжёлой, как с похмелья, хотя других симптомов не было – ни тошноты, ни головокружения, ни пакостного вкуса во рту… «Что ж такое? – сумрачно подумал она. – Давление, что ли, падает? Или, может, температура?» Она потянулась рукой потрогать лоб. Нормальный. Села, огляделась и вдруг поймала себя на странном ощущении.

ЧЕГО-ТО НЕ ХВАТАЛО.

Прошло секунд десять или пятнадцать, прежде чем девушка сообразила, чего.

НА НЕЙ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО КАНДАЛОВ.

Она резко села, осмотрелась и почувствовала, как перед глазами всё плывёт.

Пропали не только цепи. Исчез ошейник и корсет, пропала её латексная одежда. Но самое страшное – Лайка находилась ДОМА, в собственной малогабаритной однокомнатной квартире, на продавленном диване, облачённая в серую шерстяную юбку, тёплые колготки и мешковатый свитер собственной вязки, под которыми угадывались (вернее, ощущались) самые обыкновенные, хлопчатые трусики и лифчик. Как только Лайка это осознала, тело у неё начало чесаться, и собственная, некогда привычная одежда вдруг стала дико её раздражать. Она отбросила плед, рывком вскочила на ноги, едва при этом не упав, и начала раздеваться, снимая, а затем – буквально срывая с себя одну вещь за другой, и когда, заведя руки за спину, расстёгивала лифчик, обнаружила, что плачет.

– Нет… – как заведённая шептала она. – Нет, нет… Нет…

Слёзы катились у неё по щекам. Лайка уже не сознавала, что упала на диван – ничком и нагишом – и плачет, плачет, плачет, пряча мокрое лицо в ладонях… Что это с ней было? Что творилось ещё несколько часов назад? Это был сон? Видение? Нет, нет – это не могло быть сном!!! Всё было так ужасно и восхитительно, так ярко и так… так по-настоящему, что она ни на минуту не усомнилась в реальности произошедшего.

Через полчаса Лайка выплакалась. Постепенно отчаянье ушло. Боль притупилась. Она села и огляделась. Было тихо. На стенке тикали часы. Слышно было, как за стеной бормочет соседское радио, а снаружи, далеко внизу, проезжают машины. Хлюпая носом, девушка встала, вытерла глаза и, на цыпочках ступая по пушистому ковру, отправилась на поиски носового платка.

Был разгар дня – половина второго. Сквозь занавешенное окно в квартиру заглядывало осеннее солнце; в его лучах плясали пылинки. В квартире всё было по-прежнему – всё так же стояли книги на полках, всё так же светился зелёными цифрами дисплей на стареньком музыкальном центре, и только запахи влажности и пыли – запахи оставленного, давно не проветриваемого жилья подтверждали, что квартира действительно долгое время стояла пустая.

Повсюду валялись разбросанные предметы одежды, которые она с себя сорвала. Скомканный лифчик повис на антенне телевизора, колготки порвались. Лайка в задумчивости подобрала их и помяла в руках, поднесла к носу. Хорошие колготки, «Pompea» или «Filodoro», совершенно не ношенные… вот только чёрные.

А она никогда не покупала чёрных колготок.

Девушка снова огляделась. Как она сюда попала? Как умудрилась проспать момент, когда с неё снимали цепи, ведь это же не пустяки – сбить такие серьёзные заклёпки! Кто её одевал? Кто привёз? Как её подняли на пятый этаж? Почему соседи ничего не видели? Или это случилось ночью? Да, наверное, так оно и было. Друзья Максима привезли её ночью, открыли дверь, тихонько уложили на диван, укрыли пледом, погасили свет и оставили приходить в себя.

Проходя мимо шкафа, Лайка поймала краем глаза своё отражение в зеркале и остановилась.

Отражение тоже свидетельствовало, что случившееся ей не приснилось. Вместо обычного «учительского узла» на голове обнаружилось растрёпанное платиновое каре, и даже невооружённым глазом было заметно, как изменилась её фигурка – подтянулась грудь, уменьшилась талия, расправились плечи, выпрямилась спинка. На попке ещё можно было отыскать недавние царапинки и синяки, а погладив пальцами запястья и лодыжки, Лайка нащупала полоски загрубевшей кожи, как раз там, где раньше находились браслеты кандалов. Такая же полоска (разве только менее заметная) нашлась и на шее. Впрочем, если не присматриваться, ничего такого заметно не было. Но Лайка ещё раз убедилась, что всё случившееся ей не приснилось, а произошло на самом деле, и ей опять стало до ужаса тоскливо.

На шее сзади девушка нащупала странную болезненную припухлость – бугорок с точечкой засохшей крови посередине, как от комариного укуса.

Тут Лайка углядела в зеркале какое-то пятно у себя на левой руке, на плече, как раз там, где ощущалось жжение, машинально попыталась его оттереть и вдруг поняла, что это татуировка. Она повернулась так и эдак, и приблизилась, пытаясь рассмотреть её получше. Определённо раньше этой штуки не было. Рисунок был какой-то незнакомый – несколько угловатых изогнутых переплетающихся линий составляли узор, отдалённо похожий на птицу, только птицу странную. Размером татушка была со спичечный коробок. Стиль был незнакомый. Впрочем, Лайка слабо разбиралась во всех этих нюансах боди-арта. Она потёрла рисунок пальцем и убедилась, что это действительно тату, причём, недавно сделанное: кожа под ней была воспалённой и красной.

– Вот как… Хоть что-то оставили Лайке на память, – сказала она и вдруг поймала себя на мысли, что всё ещё зовёт себя Лайкой и говорит о себе в третьем лице. Ей стало грустно и немного смешно.

– Анжелика, – грустно сказала она своему отражению. – Поняла, дура? Лика ты, Лина, Анжела… Ох, мама… – она схватилась за лицо. – Придётся мне снова к этому привыкать…

На кухне Лайка нашла свои настольные электронные часы с будильником и календарём и посмотрела на дату: 29 сентября.

Итак, три месяца сексуального рабства закончились. Она была свободна. Но эта свобода была стократ горше неволи, в которой она пребывала ещё совсем недавно. И она со страхом поняла, что если из заключения она могла сбежать, то от свободы ей убежать в одиночку просто НЕ ПОЛУЧИТСЯ, а того, кто может ей помочь, рядом нет.

Больше в квартире не нашлось никакого следа чужого присутствия – ни вещей, ни рисунков, ни записки, ни каких-нибудь лишних денег. Клавиатура компьютера была в пыли. Не похоже было, чтоб его включали. Ключи от входной двери обнаружились в сумочке.

В ванной Лайка снова расплакалась и ревела до тех пор, пока не остыла вода.

Как бы то ни было, постепенно её жизнь вошла в привычную колею. Она позвонила родителям и Ларисе. Родители были рады её услышать: они беспокоились, но не очень – дочь давно жила самостоятельно. А вот подруга исчезла – телефон Ларисы не отвечал, а её двоюродная сестра сказала, что Ларисе предложили выгодную должность в другом городе, и она уехала. Первого числа Лика явилась на прежнюю свою работу. Коллеги с некоторым удивлением встретили перемену имиджа, и ненавязчиво поинтересовались, как прошёл отпуск. Лика отговорилась какой-то ерундой и намёками. Разговаривать об этом ей не хотелось. Впрочем, интерес подруг быстро прошёл, а платиновое каре по некотором размышлении она покрасила в привычный каштановый цвет.

Прошла неделя, и Лика почувствовала, как обывательское болото засасывает её обратно. Она отсиживала на работе положенные восемь часов, потом ехала домой, трясясь в переполненном троллейбусе, внутренне сжимаясь от такого количества людей вокруг – за время своего заключения она привыкла, что рядом с ней никого (или почти никого) нет. На улице с этим ещё как-то можно было справиться – она избегала встречных прохожих, а если за ней кто-то шёл, просто ускоряла шаги, но в транспорте ситуация порою становилась невыносимой. Долгое время Лика не могла привыкнуть к отсутствию тяжести на руках и ногах, давления корсета, её удивляло даже то, что она двигается бесшумно, ведь ещё совсем недавно любое её шевеление тут же отзывалось мягким перезвоном цепей. Её обычная, порывистая, почти мужская походка стала женственной и грациозной – она по-прежнему переставляла ноги с осторожностью, чтоб цепь не дай бог не рванула её за лодыжки, а выключая свет или снимая с полки книгу, поднимала сразу обе руки, так, будто они всё ещё скованы. Обычная одежда по-прежнему её раздражала, но с этим Анжеле удалось кое-как справиться, купив себе на все отпускные дорогущую шёлковую грацию и полдюжины таких же трусиков и сменив колготки на чулки и поясок.

Но хуже всего было ночами. Она долго ворочалась и не могла уснуть, лишённая привычной тугости латекса, давления корсета, тяжести оков, и у неё постоянно мёрзла шея. К тому же, как только её перестали наказывать плёткой, все ощущения притупились, стали серыми, повседневными (адреналина не хватало, что ли...). Пару раз она попробовала ласкать себя перед сном, но в первый раз ощутила что-то вроде бледного эха былых её «каторжных» оргазмов, а во второй и вовсе не ощутила ничего и потом проплакала полночи. Наступившие месячные прошли болезненно и неприятно. Ещё через две недели она побывала на дне рождения у подруги, повстречала там какого-то своего давнего знакомого, с которым ранее пару раз имела близость, и, поскольку он сейчас был один, решилась провести с ним ночь, от которой у неё остались самые бесцветные впечатления. Чувства умерли. Наступила апатия. В иные дни она была близка к тому, чтобы взять цепь, замок и приковать себя к придорожному столбу, под надписью «Кто-нибудь, возьмите меня!», но, слава богу, это был не более чем минутный порыв.

«Может, мне к врачу сходить?» – то и дело думала она, которая раньше и не помышляла о каких-то таких сексуальных проблемах, и на следующий день съездила в центр, в секс-шоп, где, смущаясь и краснея, приобрела большой розовый фаллоимитатор на батарейках.

По пути домой ей казалось, что на неё все смотрят. Её исподволь возбуждала мысль, что вокруг полно людей, и никто не знает, какая штука лежит сейчас у неё в сумочке. Она то и дело запускала руку внутрь, нащупывала пальцами упругую латексную поверхность, и кровь бросалась ей в лицо. Ей было озорно и стыдно. Странно, если подумать: совсем недавно она сама представляла собой такое ЗРЕЛИЩЕ, что большинство пассажиров при виде неё просто кончили бы на месте, а озверевшие от хронического «недотраха» старые тётки попадали в обморок, а потом, наверное, побили бы её камнями, а теперь…

Так, предаваясь грёзам и внутренне сжимаясь в предвкушении забавы, Лика добралась до дома, с порога, как патроны в пистолет, зарядила в «ствол» две батарейки и немедля бросилась с новой игрушкой в постель, но впечатления снова оказались смазанными. Да, это было хорошо, но… слишком просто, слишком пусто. Ей по-прежнему было одиноко. Забавный, в общем-то, удобный и полезный, реалистично сделанный, вибратор был всего лишь пластиковой игрушкой, он не мог быть личностью, хозяином. Поиграв с ним ещё дня три или четыре, Лика забросила его на полку и лишь изредка брала с собою в город – ей понравилось то ощущение от поездки в транспорте.

То же самое случилось и с кандалами. Изнемогая от желания хоть раз опять ощутить на теле их привычную холодную тяжесть, она приобрела в том же секс-шопе игровые милицейские наручники, а потом съездила на другой конец города, в хозяйственный, где купила толстую тяжёлую цепь и пару замков. Но когда она приехала домой, дрожа от возбуждения, защёлкнула на запястьях браслеты и заковала себе шею с помощью висячего замка, то ощутила разочарование – это было всё равно что щекотать саму себя в попытке вызвать смех. Это не работало, хоть ключ выбрасывай. За этими цепями не было Хозяина. Макс, её любимый Макс, Максим, её Хозяин, Господин, Владелец, не имел к этим китайским поделкам никакого отношения. Она опять едва не разревелась, и только картина в зеркале, отчасти напомнившая Лике её сладкое рабство, слегка примирила девушку с её покупками. Она так и легла спать закованной, но среди ночи проснулась, когда один наручник случайно затянулся и пережал ей запястье. Рука посинела и отнялась, испуганная девушка едва попала ключиком в замочную скважину и зареклась носить такие железки. Цепь тоже оставляла на шее нехорошие следы, и всё же в выходные, если не надо было никуда идти, Лика доставала её, заковывала себя и проводила так весь день, а то и два, но эти часы были скорее, грустными, чем радостными.

Что касается латексной одежды, то цены на неё оказались так высоки, а выбор так беден, что Лика сразу (хоть и не без колебаний) отказалась от этой идеи.

И только одно начинание возымело хоть какой-то успех. Через месяц после возвращения, как только наступили холода, Лику посетила мысль купить себе ошейник. В зоомагазине обнаружился богатый выбор, хотя большинство моделей были толстыми и громоздкими, рассчитанными на мощные шеи ротвейлеров и сенбернаров, а всё, что для маленьких собак, не вызывало доверия. «Для себя берёте?» – неожиданно поинтересовалась девушка продавщица, когда Лика вертела в руках очередную кожаную полоску, и когда та, красная как рак, выдавила из себя: «Ну, мнэ-э…», долго отговаривала её брать собачий ошейник и в итоге дала ей адресок магазинчика рок-н-ролльной атрибутики, где Лика нашла вполне приличный и недорогой ошейник – прочный, красивый, подходящий по размеру и даже с пластинкой для имени. Его можно было носить под зимней одеждой, он легко снимался и надевался, и от него возникало то самое чувство ЗАЩИЩЁННОСТИ, которого Лика теперь была лишена. На следующий день девушка зашла к гравёру и попросила его сделать на пластинке надпись: «Lika» («Если можно, вот такими буковками…»), после чего с поющим сердцем полетела домой. Она шла под снегопадом, в курточке нараспашку, и её возбуждало даже выражение лиц людей, когда они видели её в ошейнике. Ошейник дистанцировал её от прочих людей, давая им понять, что её мир – это особый мир, в который им, скорее всего, нет пути и никогда не будет. Теперь она часто надевала ошейник на работу, а дома носила постоянно, не снимая, а иногда замыкала замком. Это был маленький отголосок счастья, в погоне за которым, как теперь она понимала, ей предстояло провести всю её оставшуюся жизнь, если она не хотела от тоски полезть в петлю.

Изменения коснулись не только жестов или внешности девушки, но и образа мысли. Она стала чувствовать себя взрослее. У неё как будто появился новый стимул, некий внутренний надзиратель. Если ей хотелось сделать что-то нехорошее (например, съесть лишнее пирожное или напиться пива), или же ей не хотелось мыть посуду, затолкать подальше с глаз долой скопившееся грязное бельё, и всё такие прочее, она хмурила брови и говорила себе: «Хозяину это не понравится», пересиливала себя и делала всё как надо. Всякий раз после такого у неё на душе становилось тепло и приятно, словно она чувствовала, что исправляется, становится лучше. Единственное, что ей хотелось в эти минуты – это чтобы её выпороли как лентяйку и негодную девчонку, наказали за эту минуту малодушия, а потом простили, приласкали, успокоили и выслушали её обещание больше так не делать. Впрочем, пороть себя в смысле воспитания было так же бесполезно, как и ласкать. Однако в такие ночи она спала особенно крепко и спокойно.

Она проверила старые файлы, поморщилась, стёрла нафиг половину своих детских стихов, а потом, неожиданно для себя, разродилась дюжиной стихотворений совершенно дикой и разнузданной бонаджно-фетишной тематики, от которых сама пришла в небывалое возбуждение и долго думала, что же теперь с ними делать. Так в итоге ничего и не придумав, она оставила их на винчестере, но на работе всё же распечатала на принтере, и вечерами, изредка, забравшись на диван, ставила в проигрыватель Майка Олдфилда или чего-нибудь готическое и перечитывала написанное, гладя ошейник и замирая от грубой, бьющей ниже пояса чувственности собственных творений. Ей самой никогда не приходилось читать чего-то подобное. Она лелеяла мечту когда-нибудь прочесть эти стихи своему Хозяину – Лике казалось, что они бы ему понравились.

А один раз за эти месяцы с ней произошёл престранный случай. Лика, как обычно, сидела за своей конторкой на абонементе, перебирая бумаги и время от времени отвлекаясь, чтобы обслужить посетителей библиотеки, как вдруг, возвращаясь с очередной стопкой книг, краем глаза увидела в дверном проёме какую-то девушку. А та смотрела на неё. Издалека Анжелика видела неважно, и, хотя лицо девчушки показалось ей знакомым, она не обратила на неё внимания: мало ли народу ходит в библиотеку! Обычная девушка – стройная, светловолосая, синяя юбочка, блузочка, туфельки, лёгкий жакет… И только когда та повернулась и пошла прочь, Лику как ударило: Понька! Эти движения рук, эта осанка, талия, походка, заставляющая мужчин оглядываться и смотреть ей вслед – перед ней словно воочию возникла её бывшая соседка по подземной камере, затянутая в латекс, гибкая, идущая по струнке так, словно на ней надеты оковы. Только теперь Лика поняла, что значили те давешние слова Максима о «невидимых цепях», которые она должна в себе «вырастить» – эта необычная пластика, эта осторожность, эта певучесть движений, выработанная цепями и корсетом, впечатывались в плоть и кровь, и намётанный глаз мгновенно понимал: эта девушка определённо совсем недавно НОСИЛА КАНДАЛЫ. Лику словно парализовало. Она хотела окликнуть незнакомку, побежать за ней, но библиотечная привычка говорить шёпотом её сдержала. Да и что кричать? «Поняшка, стой»? Она ведь даже настоящего имени её не знала! Извинившись, Лика, быстро как могла, направилась в коридор, разыскивая незнакомку, но так как сквозь землю провалилась – ни в читальном зале, ни в абонементе детской книги, ни в буфете, ни в туалете, нигде её не было. Лика вернулась за конторку, но до самого вечера не могла найти себе места и ещё несколько дней после этого напряжённо всматривалась в лицо каждой посетительницы, но загадочная гостья больше не показывалась.

Ещё одной загадкой для Лики стала её татуировка. Ничуть не сомневаясь, что рисунок несёт в себе какой-то тайный смысл, она заглянула на несколько сайтов в Интернете и просмотрела полдюжины альбомов у себя на работе, в библиотеке, но не обнаружила там ничего похожего, только выяснила, что стиль рисунка, скорее всего, северный, а не японский или, скажем, африканский или ацтекский. Подумав, она обошла два-три тату-салона, но мастера разводили руками. Само по себе то, что девушка ходит и спрашивает, что значит её татуировка, могло вызвать косые взгляды, но Анжелика придумала диковатую историю, будто скопировала рисунок у знакомого парня, а тот загадочно погиб, и вот теперь она боится, как бы и с нею чего не случилось.

Помог случай. На день рождения к её подруге детства Жанне заглянул её дядя этнограф – моложавый профессор с седоватым ёжиком волос, загорелый, обветренный, больше похожий на геолога или нефтяника. За чаем с тортом все разговорились, и Анжелика сбивчиво и путано изложила свою проблему. Надев очки, тот долго рассматривал рисунок на плече у девушки, хмыкал, кивал и поднимал бровь.

– Откуда это у вас? – наконец спросил он.

– Ну, я же говорила: скопировала у одного парня, – смущённо пояснила Лика. – Может быть, вы знаете, что это значит?

– Знаю ли я, сударыня? – произнёс тот. – Конечно, знаю. Это Ворон Кутха. Божество у северных народов. Некий, скажем так, аналог дьявола или, скорее, «трикстера» – проводника, шута богов, посланца э-э… духов. Да, духов.

– А… э… а это что-то значит?

– Конечно, это много может значить в плане, так сказать, культурном или религиозном. Я не суеверен, однако посоветовал бы вам впредь быть осторожней в выборе рисунков. Татуировка – это, знаете ли…

Анжелика похолодела.

– А чем это может мне грозить? – стараясь казаться кокетливо-невинной, поинтересовалась она.

– В общем, ничем, но если, скажем, вы православная, то священник может не одобрить подобные символы, да и вообще… Кстати, вы уверены, что ваш друг действительно погиб?

Лика опять напряглась.

– А почему вы спрашиваете?

– Ничего особенного, просто мне кажется, когда-то я видел подобную татуировку.

– У кого?

– Не помню. Кажется, у кого-то из моих студентов или практикантов.

Сердце у Лики заколотилось.

– О… А вы не могли бы вспомнить?

– Вряд ли, – профессор снял очки и задумался. – Впрочем, пожалуй, попробую. Фамилия у него была… была… дай бог памяти… Ах, да вспомнил – Воронов! Да, верно – Воронов. Я, помнится, ещё подумал, что парнишка с гонором. Впрочем, фамилия обязывает.

– А звали его как? Случайно… не Максим?

– Может, и Максим, – пожал плечами профессор и протянул племяннице пустую чашку: – Право слово, таких мелочей я уже не вспомню. Жанна, милая, подлей-ка мне чайку…

На этом разговор закончился, но Лика в тот вечер прибежала домой как на крыльях. Если этот дядька не ошибся и всё вспомнил правильно, у неё есть шанс найти Максима (если это в самом деле ОН), – найти и, может быть, вернуться, а потом… потом…

Но что будет «потом», она пока боялась думать.

Лика пришла домой, разделась донага, зажгла на столике в подсвечнике три маленькие свечи, и, вставши на колени перед зеркалом, будто совершая некий ритуал, надела ошейник и защёлкнула замок, попутно прикрепив к нему цепь. Долго смотрела на себя в зеркало, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, чувствуя необычайное волнение и возбуждение, потом извлекла из сумочки свою латексную игрушку на батарейках, тронула ею намокшие волосики на промежности – и со стоном опустилась спиной на ковёр, не сводя взгляда со своего отражения в зеркале.

– Хозяин, это – для тебя, – шептала она. – Видишь – я хочу, хочу тебя… хочу быть твоей… И я… найду тебя… найду… м-мм…

Впервые за эти месяцы Лике было так хорошо. Оргазм был странный – яркий, но в то же время какой-то чёрно-белый, словно в нём, как в буддистском символе «Инь-Янь», причудливо смешались радость и проклятие отчаянной рабской любви…

Markiza · 04.04.2008 14:34:15

Ндаа, Короче, слов нет одни эмоции.... очень сильная вешь!

Elenka · 04.04.2008 16:03:13

:/нда... хеппи энда не будет.... было бы странно если все закончилось как в мелодраме... понравилось, заворожило, взгрустнуло:(

Редактировался Elenka (04.04.2008 16:04:07)

Constance · 04.04.2008 16:07:10

Да уж, эмоции, заворожило - верное слово. Я рада, что впечатлило не только меня.

А насчет финала - мне кажется, что это еще ой не финал
Подождем или домыслим, вариантов море

#26 03.04.2008 14:05:53

Re: Лика в неволе

#27 03.04.2008 17:40:54

Re: Лика в неволе

#28 03.04.2008 18:17:46

Re: Лика в неволе

#29 04.04.2008 10:44:02

Re: Лика в неволе

#30 04.04.2008 14:34:15

Re: Лика в неволе

#31 04.04.2008 16:03:13

Re: Лика в неволе

#32 04.04.2008 16:07:10

Re: Лика в неволе

Подвал раздела